Ирена смотрела на него жалобно. Она хотела что-то сказать. Не смогла.
– Ты видишь будущее?!.. Видишь?!..
– Я вижу, ты болен, Вацлав, – сказала она тихо. – Мы оба больны. Мы очень больны. Мы больше не выздоровеем. Мы погибли. Золото съест нас. Оно сожрет нас. Неужели ты не видишь, что от тебя остался уже один скелет?
Он с ненавистью покосился. Вскинул плечи под расшитой золотыми звездами, полосатой американской шелковой рубахой.
– Праведница!.. А кто подсыпал снотворное в стакан Илзе Эмбовице, когда надо было похитить побрякушки графини Коссель из замка в Тракае! А кто оставил Касперскому адрес Ивана Зайцева, чтобы доктор Касперский явился и замочил его просто влет! А кто…
Она схватила его за руку. Сжала крепко. Ей показалось – сейчас из его холодных пальцев брызнет кровь.
– Да, я! И я выдохлась, Вацлав! Я чувствую – еще немного, и я сойду с ума.
– Слабачка! Я-то думал – ты стайер! А я рад, я счастлив, что теперь не придется, ничтоже сумняшеся, везти сокровища куда-нибудь в Америку, их можно дорого, дороже некуда, продать в Москве, не отходя от кассы, не выезжая из родного дома – цены же после появленья этого пасквиля Задорожного в «Новой газете» вырастут в сто раз!.. а может, и больше… Это же снежный ком, Ирена! Все катится…
– Да, все катится. – Она бросила его руку и отошла к окну. – Все катится, Вацлав. И мне пора выкатываться.
Он утер ладонью рот. Поковырял ногтем зуб. Он был еще очень возбужден.
Что-то в ее тоне не понравилось ему. Очень не понравилось.
– Куда это?.. Уж не на развод ли ты собралась подавать?.. Я разонравился тебе как герой-любовник?.. ну, да всему свое время, Ирена… Время, знаешь, разбрасывать камни… мы уже все, что могли, разбросали, теперь собирать надо…
– Не бойся. Я не разведусь с тобой. Ты же без меня умрешь. Как и Бельцони без Моники. – Она улыбнулась нежно, слабо. – Да и Ежику травма. Оставим все как есть. Мне надо выкатываться в Тамань. Позвони в Домодедово, узнай, когда завтрашние рейсы в Екатеринодар.
Она стояла и смотрела вниз, через зеленый подстриженный английский газон, вдаль, на шоссе, где неслись, обгоняя друг друга, машины, как железное бешеное стадо. Вот так и люди. Они стремятся обогнать друг друга, а сами, сойдя с дистанции, умирают под деревом, под южной акацией с золотыми цветами, от остановки сердца, от разрыва аорты. Или, налетая друг на друга, наскакивая, врезаясь на полном ходу, расшибаются в лепешку, не успевая понять, что же произошло, зачем вместо них на дороге, близ кричащих людей, высыпавших из встречных машин, – лужа крови, месиво из костей и железа, кровавая каша под колесом.
… … …
Над ночным Стамбулом стояла полная Луна.
В луже крови, в лунном свете, в подворотне одной из узких и запыленных по уши стамбульских улочек около мечети Айя-Софии, подвернув под себя неловко, странно обнаженную ногу, лежала красивая смуглая девушка, закинув кверху, к мертвенному лунному свету и мерцаньям фонарей, лицо с приоткрытой, покрытой черным пушком губой. Она была мертва. Она лежала, выгнувшись странно и жалко, и ее черные густые волосы, развившись, купались в крови, стоявшей красным озерцом под затылком, как черные водоросли. Ее, видно, убили, когда она бежала – сбили влет, как птицу. И она упала навзничь, и больше не встала. Крови натекло изрядно из простреленной навылет груди.
Кто-то далеко, гортанно кричал в узком горле извилистой улицы: «О-о-о-оэй!..» Сухой ветер гулял вдоль дороги, взвивал мусор, листья смоковниц, окурки. Через ночную улицу бежала женщина, до глаз закутанная в паранджу, с мальчиком, крепко держащимся за ее руку. Они увидели убитую. Замедлив шаг, осторожно подошли к ней. Мальчик, засунув грязный палец в рот, спросил:
– Мама, а тетя просто отдыхает?.. Зачем она лежит в варенье?..
Мать дернула его за руку, приказывая замолчать. Наклонилась над лежащей. Расмотрела красивое лицо убитой. Поцокала языком. На убитой девушке было такое хорошее платье, прямо загляденье. Фарида себе такое не могла никогда ни сшить, ни купить. Будто из золотой парчи, все сплошь блестящее… будто сработанное из куска чистого золота… Платье странно, призрачно светилось в непроглядной стамбульской ночи, под фонарями, и желтое сиянье стояло вокруг убитой. Юбка задралась, и была видна вся великолепная, выхоленная стройная, как у породистой кобылицы, нога. «Проститутка, – подумала Фарида, поправляя паранджу, – портовая проститутка, не иначе. Их всегда так убивают. А платье жалко. Его можно бы и снять. И отмыть от крови… эта металлическая золотая парча ведь не натуральный шелк, искусственный, наверное, легко отмывается…»
Она ужаснулась своих мыслей и покосилась на мальчика, чернокудрого, красивенького, как божок, только замурзанного донельзя, сейчас в баню. Варенье!.. Ребенок еще не знает, что такое такая кровь. Он веселится… глазеет на эту барышню, лежащую в крови. Фарида наклонилась еще ниже. Ей показалось… да, это так и есть. На обнаженной груди девушки проблеснула золотая цепочка. Золотая… Мало ли в Стамбуле на девках дешевого, сусального золота, что можно купить на стамбульском рынке за пять, за шесть драхм у пьяненького растрепанного, как дервиш, лавочника… Фарида потянула цепочку на себя. Цепочка блеснула в лунном свете. Это золото настоящее. Она-то уж знает. У нее дядя был меняла. Она девочкой все пропадала у него в лавке, полной восточных древностей, загадочных и страшных масок, индийских ваз и персидских женских украшений, стирала пальчиком пыль с пузатых пустых бутылей, оплетенных корзинами. У дяди на медном гвоздике в резном шкафчике, что он открывал, важно подняв палец, фигурным ключом, висели женские нагрудные цепочки. Цепочек было много, целая связка. Все они были золотые. «Настоящее золото, – воздевал коричневый корявый палец дядя, – оно всегда отливает чуть в красноту, несмотря на яркий желтый оттенок. Есть, правда, и белое золото, есть золото, смешанное с платиной, его бывает трудно от платины отличить… или от дешевого сплава, которым дурят головы торговцы на рынке в порту… Чуть в красноту, поняла?.. но никогда – не до бронзы… не путай золотой с бронзой, она темная, как неприличный загар, как темно старое, сморщенное печеным яблоком лицо… Такой отблеск, знаешь, бывает на очень темных или на русых женских волосах: чуть рыжинка, красная искра… алый отлив… апельсин…» И дядя давал ей апельсин – прекрасный, отборный, сочный, из тетушкиного волшебного сада.
Те волшебные годы промчались. Она родила мальчонку от портового грузчика. Она осталась одна, замуж не вышла. Чем жила она на свете?.. Когда дядя умер, всю его лавку древностей растащили, расхитили: где – родня, где – уличные мальчишки. Она, сжав зубы и губы, успела схватить только с того медного гвоздя связку цепочек. Так и продавала их потихоньку – то хорошим людям, то плохим; а еще приторговывала на рынке хурмой и инжиром, мыла полы и натирала паркет у богатых, а еще плела корзинки, а еще… Ей не хотелось вспоминать про мужчин, что были у нее. Она не стала продажной шлюшкой, вот как эта девка. Она не сняла паранджу.
