— Прекрасно, — продолжал боцман. — Я не прочь отправиться в путь. Голландцы — славные парни и хорошие моряки. Мы с ними легко поладим.
Шхуна легла в дрейф в двух кабельтовых[162] от атолла, моряки ловко спустили шлюпку, туда сели четыре гребца, и шлюпка понеслась к острову. Не успела она еще пристать к берегу, как один из сидевших в лодке, видимо, хозяин, обратился к нашим друзьям на незнакомом им языке.
— Черт побери, если бы можно было бы понять хоть одно слово из того, что он сказал… И все-таки нам надо договориться… Мы — французы, не говорит ли кто-нибудь из вас на нашем языке?
— Я говорю, — ответил хозяин, знавший, как и большинство его соотечественников, несколько языков. — Думаю, вы хотите одного — как можно скорее выбраться отсюда.
— Еще бы! — в один голос ответили Пьер и Фрике.
— Тогда скорее в лодку! Через несколько минут начнется отлив, нам не следует медлить[163].
Голландцу не пришлось дважды повторять свое приглашение. У наших друзей не было с собой багажа, и сборы их не заняли много времени. Они сразу же, в чем были, сели в шлюпку, и через несколько минут французы и китайчонок уже карабкались по веревочному трапу с ловкостью людей, для которых это было делом привычным. На борту их встретили с тем радушием, с которым моряки, постоянно подвергающиеся опасностям, встречают потерпевших кораблекрушение. Капитан приказал тут же поднять паруса, казалось, он позабыл заглянуть на «почту», что озадачило Фрике, поскольку это противоречило инструкциям, имевшимся в Реестре потерпевших кораблекрушение.
Когда паруса были поставлены, капитан пригласил пассажиров в свою каюту. В нескольких словах Фрике описал ему выпавшие на их долю приключения. Правда, рассказывая о кораблекрушении, он решил умолчать о неблаговидном поведении американского капитана.
Капитан, славный, круглый, словно бочонок, толстяк, с коротко подстриженными волосами и обветренным лицом, по всему видно, хитрый, как дьявол, не смог, несмотря на свою флегматичность, скрыть своего удивления, выслушав историю наших друзей.
— Рад, что случай привел меня на Буби-Айленд, — сказал он с присущей морякам сердечностью. — Я хотел лишь проверить, не сбилась ли шхуна с курса. Не случись этого, вам пришлось бы сидеть там до марта, дожидаясь корабля, идущего из Батавии в Сидней. А добираясь до Суматры, вы потеряли бы еще месяца три. Я сейчас держу курс на Яву, правда, прежде должен разгрузить свой товар. Однако, надеюсь, недель через шесть мы подойдем к острову. А пока чувствуйте себя как дома. Можете работать, если сами того захотите, а можете и просто отдыхать. Решайте…
— Бездельничать, когда товарищи трудятся, капитан, невозможно, уж поверьте Пьеру Легалю. Прошу вас разрешить нам работать наравне с экипажем. Моему другу, вероятно, сподручней было бы шуровать кочергой, чем при сильном ветре брать рифы[164], поскольку ему лучше знакомы угольные бункеры на военных кораблях, чем оснастка трехмачтового судна или даже обычной шхуны, но он ловок, как белка, и силен, как ломовая лошадь, так что даром мы свой хлеб есть не будем.
— Поступайте как знаете, дети мои. Вам виднее. Мо жете помогать матросам, когда сами того пожелаете.
— Благодарю, капитан. Вы очень добры.
— Позвольте задать один вопрос, капитан, — проговорил Фрике.
— Слушаю вас.
— Как случилось, что вы не пристали к берегу и не забрали письма?
При этом неожиданном вопросе широкая улыбка появилась на кирпично-красном лице шкипера.
— Не стану ничего скрывать, — ответил он. — Все очень просто. За славой я не гонюсь, я простой шкипер, но, будучи хозяином этой шхуны, хочу решать сам, куда плыть, какой брать груз, куда его доставить. А голландские таможенники любят совать свой нос туда, куда не следует, бесцеремонно проверяют фрахты[165] кораблей и обкладывают их грабительской пошлиной. Взяв письма на «почте», я должен был бы передать их консульским служащим, а они уж непременно стали бы допытываться, откуда судно плывет, что везет и тому подобное. И моя любезность мне же влетела бы в копеечку. Проще тихо-мирно разгрузить свой товар в условленном месте, известном только мне и моим партнерам, забрать там новую партию груза, не проходя таможенного досмотра. Вот так и плаваем без вмешательства господ чиновников. Теперь понимаете, в чем дело?
— Понятно, — ответили со смехом оба француза.
Капитан, улыбнувшись, не стал их больше задерживать.
— Наш капитан конечно же хороший плут, — шепнул Легаль парижанину, — но на этот раз нам все-таки больше повезло, чем когда мы отплывали из Макао. Американец был подлым пиратом, а наш голландец просто-напросто контрабандист. Да, кстати, что это за история с письмом? Я помню, в ту минуту, когда появилась шхуна, у тебя в руках был мешок с письмами…
— Готов поспорить, ты ни за что не отгадаешь, кому было адресовано одно из тех двух писем, которые находились в мешке.
— Тут, видимо, что-то кроется. Лучше я сразу признаюсь, что не смогу отгадать.
— Так вот, дорогой мой, на одном из конвертов было написано: «Сеньору Бартоломеу ду Монти, в Макао!»
Пьер вздрогнул, словно пуля угодила ему прямо в грудь.
— Пряничному клоуну с рапирой… Сообщнику пирата!
— Да, именно ему.
— Ну, знаешь! Кто же, черт возьми, опустил это письмо в бочку? Должно быть, американец сумел спастись в своей посудине и добрался до Буби-Айленда… Нет, невозможно. У меня в голове все перемешалось.
— Как бы то ни было, случай порой преподносит нам странные вещи.
— Тысяча чертей! Письмо, дорогой мой, следовало выкрасть.
— Нет, этого я бы сделать не мог.
— А почему нет? Письмо бандита, адресованное мерзавцу.
— То, что получатель — мерзавец, я согласен, но из чего следует, что отправил его негодяй?
— Уверяю тебя, это наш американец. Он добрался сюда в своей лодке. У меня нет и тени сомнения.
— Пусть так. И все-таки я бы не смог нарушить тайну переписки.
— Вот еще! Деликатничать с такими подлецами — все равно что метать бисер перед свиньями.
Шхуна «Палембанг», капитан которой минхер Фабрициус ван Прет являлся одновременно и ее владельцем, вышла в море, чтобы доставить к столу малайцев, прихотливых в еде так же, как и китайцы, одно из самых любимых их кушаний. Все восемь матросов шхуны с утра до вечера были заняты ловлей голотурий.
Мы не стали бы говорить о голотуриях, если бы промысел этих иглокожих не занимал в здешних краях не менее важное место, чем ловля трески в Ньюфаундленде. Малайцы просто обожают трепангов[166] подобно тому, как англичане обожают свой пудинг, немцы — свинину с кислой капустой и картофелем, эскимосы — тюлений жир, а итальянцы — макароны. Трепанги — любимое национальное блюдо не только на Малайских островах, но и в Камбодже, Китае, Кохинхине[167], Анголе и многих других странах. А потому этим промыслом с немалой для себя выгодой занимаются не только местные жители, но и множество английских, американских и голландских кораблей.
