Дело в том, что Джемс Поддл, он же Жорж Дарю и прочая и прочая, не собирался долго задерживаться в шифровальщиках. Он понимал, что скоро, еще до конца войны, американская разведка будет усиленно разворачивать новую, дополнительную шпионскую сеть мирного времени, и он с упорством и тщательностью человека, жизнь которого в самом прямом и беспощадном смысле этого слова зависит от его профессионального умения (не в меньшей, а в значительно большей мере чем даже у воздушного акробата), каждый день тренировался во всех деталях своего опасного, но прибыльного ремесла.
На этот раз он собрался попрактиковаться в азбуке Морзе на разных языках. В его записной книжке они были выписаны с четкостью чертежного пунктира, хотя основные западноевропейские — он «работал» до войны в Западной Европе — Джемс Поддл знал наизусть. В этом не было, впрочем, ничего удивительного, — это был его хлеб.
Три раза в неделю он посещал курсы русского языка при местном отделении Си-Ай-Си. Он уж бывал в России в качестве скромного секретаря одной технической консультации еще во времена первой пятилетки. Теперь он усиленно совершенствовался в русском языке, чтобы поехать туда во всеоружии, когда Федеральному бюро потребуются его квалифицированные услуги.
Стоит ли упрекать этого малопочтенного джентльмена за то, что он раньше не подумал о русской азбуке Морзе? Скорее всего, нет. Нужно вспомнить координаты таинственной рации, чтобы понять, что сама мысль о русской рации в этих местах была бы не более закономерна, чем планирование охоты на страусов в Северной Норвегии. И если он все же вдруг решил проверить, не подходит ли нерасшифрованное радиопослание с замолкшей рации под русскую азбуку Морзе, то вовсе не потому, что на мистера Джемса Поддла и т. д. и т. п. напало вдохновение. Просто мистеру Джемсу Поддлу было скучно, хотелось отдохнуть, и ему было решительно все равно, на чем практиковаться.
Можно себе поэтому вполне представить его удивление, когда уже по прошествии каких-нибудь двадцати минут перед ним лежала расшифрованная радиограмма. В ней трижды повторялось четверостишие, судя по всему, военного происхождения:
Мы давали жизни гадам,
Бить фашистов — наш закон.
Долго будет сниться гадам
Наш матросский батальон.
Капитан-лейтенант Константин Егорычев.
Было не совсем понятно, что понималось под фразой: «Мы давали жизни гадам». «Гадами» советские люди называют фашистов, фашистские вооруженные силы. Но что значит «давать жизни»? Приводить в сознание? Лечить раненых? Щадить жизни пленных гадов? Подымать их силы усиленным питанием? Но тогда первая строчка находится в некотором противоречии с остальными. Словом, мистер Поддл должен был с горечью признать, что он еще далеко не тверд в знании русского языка.
Но и в том, что двое суток по три раза и в один и тот же час в эфир передавалось одно и то же внешне совершенно невинное четверостишие, подписанное только именем и отчеством (Поддл принял фамилию капитан-лейтенанта за его отчество), также была своя тайна. Только сейчас по-настоящему вставала задача подыскать ключ для расшифровки этих четырех строк, слишком ясных, чтобы за ними не скрывалась какая-то тайна.
И прежде всего, конечно, надо было отвергнуть предположение, что эту более чем скромную жемчужину русской поэзии передал в эфир советский, да еще, тем более, военный человек. Тот бы из чувства простейшей предосторожности воспользовался не русским языком, а каким-нибудь более в тех широтах распространенным: английским или испанским, что ли. Да и вообще, что делать в тех далеких широтах русскому человеку?
Конечно, в агитационных целях бывает иногда выгодно пускать в ход версии о зловредных советских интригах в каких-нибудь экзотических далеких странах, но для служебного употребления внутри аппарата контрразведки такого рода жупелы были совершенно ни к чему и никак поэтому не приветствовались. Значит, где-то у черта на куличках, чуть ли не на краю света, кто-то, секретности ради, пользуется русским языком для того, чтобы зашифровать какое-то важное сообщение, или приказание, или что-нибудь другое, не менее значительное.
Джемс Поддл бился над расшифровкой четверостишья с одиннадцати часов вечера до трех часов дня и ничего не добился. Понимая, что тайна, кроющаяся здесь, может требовать самого срочного принятия мер и что, в случае, если она раскроется вовремя, ему простятся прежние грешки и его снова выпустят из пыльных недр шифровального отделения на вольный воздух оперативных просторов, Поддл решил доложить о сделанном открытии, вернее — полу-открытии, своему непосредственному начальству.
Командование заинтересовалось соображениями такого бывалого сотрудника и с нарочным переправило докладную записку Поддла с собственными пояснениями и соображениями в главный центр стратегической разведки. Там сразу оценили серьезность поднятого вопроса и поручили его дальнейшую разработку двум опытнейшим сотрудникам — специалистам по русским кодам.
Одновременно было дано задание попытаться разузнать в Москве, числится ли в кадрах советского Военно-Морского Флота некто капитан-лейтенант Константин Егорычев (здесь сидели работники, понимавшие, что Егорычев — это не отчество, а фамилия), где он сейчас находится и что делает. В той же директиве был приведен полный текст известного уже нам четверостишья. Следовало выяснить характер и происхождение этих четырех строк, и если они напечатаны, то где именно.
Примерно в тот же поздний вечерний час одиннадцатого июня, когда этот шифрованный радиоприказ в виде обычного делового задания редакции видной нью-йоркской газеты был вручен ее московскому корреспонденту, чуть ли не в десятке тысяч километров от Москвы, в один из полу-курортных портовых городов Бразилии пришла из Нью-Йорка и из той же «редакции» другая радиограмма. Ее минут через двадцать вручили благодушному пожилому негоцианту, уже лет за десять до того свернувшему свою деловую деятельность и ведшему беспечную жизнь жуира и завзятого яхтсмена.
Попросив извинения у своих гостей, дон Ларго Приетто, ибо именно таково было его имя, на некоторое время заперся в кабинете. Потом он вернулся к гостям. Пальцы у него были в чернилах. Он снова попросил извинения и сказал, что его лучший друг заболел в Буэнос-Айресе, скорее всего смертельно, и что его вызывают проститься с умирающим другом.
Спустя два часа дон Ларго Приетто вышел в океан на борту своей яхты, носившей оперное название — «Карменсита». Несмотря на не лишенное легкомыслия название, это было на редкость солидное, прочное, быстроходное и остойчивое судно, с честью выдержавшее самые серьезные штормы в Атлантическом, Индийском и Тихом океанах. Американская разведка имела все основания гордиться этой яхтой.
