— Попрошусь тралить, ей-богу, попрошусь!
— Только тебя там и ждут… Как же насчет помпы? — напомнил стармех.
— Что же, забирай. В море одни военные… Займемся маникюром… — Он обернулся к тихонько сидевшей Элли. — Можешь идти! — И, когда она вышла, насмешливо сказал стармеху: — Мы с тобой ворчим, а, может быть, оно и к лучшему, что работы-то нет? С нашим детским садом далеко не уедешь.
— Из-за своих девушек мы не сорвали ни одного задания, — укоризненно покачал головой стармех.
— Еще не хватало, чтобы задания проваливать!
— Ты имеешь что-нибудь против Глан?
— Баба — она и есть баба. А больше ничего не имею.
— Плохой она штурман?
— Слушай, Лукич, ты это брось! Мне твоей агитации не требуется. Глан и штурман неплохой, и все такое прочее. Однако… с бабами предпочитаю иметь дело не на корабле. Небось не на дачной линии плаваем.
В дверь просунулась белокурая головка радистки Медведь:
— Товарищ капитан — «SOS»!
— Передайте порту.
— Наши позывные, товарищ капитан, — захлебываясь от волнения, словно сигнал чьего-то бедствия доставлял ей огромное удовольствие, быстро заговорила Медведь. — Радиограмма адресована непосредственно нам, понимаете? Нам, на «Пургу»! Понимаете?
— «Пурге»? — сдерживая наползающую на лицо радостную улыбку, спросил Балабуха так, будто и для него это было долгожданной и редкой радостью.
— Точно так.
Капитан и стармех переглянулись. И тут тон его резко переменился. Обычным твердым голосом, каким говаривал в былое время при получении вызова, он спросил:
— Что за судно?
— Английский пароход «Мария-Глория». Семь тысяч тонн. Горит пенька.
— Вызови порт, — бросил Балабуха радистке и, нахлобучив до ушей старый малахай, поднялся в радиорубку.
Разговор с портом был короток. Разрешение на выход получено, назначен эскорт из двух сторожевых катеров на случай встречи с лодкой или самолетом противника.
В плаще поверх шубы, в рукавицах и бахилах до бедер, Иван Никитич вышел на верхний мостик. Элли уже стояла там. Она была одета так же, как капитан, и теперь никто не признал бы в ней женщину. Живой стройный юноша с тонким лицом и горящими глазами отдавал распоряжения работавшим на палубе матросам.
Резкий вестовый ветер сразу обнял Балабуху и прижал под козырек на крыле мостика. Ветер свистел и шипел во всех щелях. Удары его были короткими, резкими. Не успевая высоко развести волну, он срывал с воды холодные брызги и подбрасывал их, кропя «Пургу» от борта до верхушки трубы. Брызги застывали на железе, покрывая черную краску блестящей осыпью ледяного бисера.
Чутьем человека, до тонкости изучившего привычки моря, Балабуха понимал, что эти сердитые порывы ветра — только прелюдия к настоящей игре.
— Будет погода, — бросил он Элли. — Часа через два, пожалуй, и отвалим, а?
Действительно, ветер и сейчас уже прижимал «Пургу» к стенке так, что бревенчатые кранцы трещали, растираемые о привальный брус стальным бортом буксира.
Балабуха поглядел на высокую трубу «Пурги», словно она должна была ответить ему на вопрос: как дела у стармеха, доведено ли давление в котлах до той степени, когда от машины можно требовать всех ее тысячи ста лошадиных сил? Черная струя дыма срывалась шквалом прежде, чем успевала подняться под отверстием трубы.
Элли вопросительно поглядела на капитана.
Он хотел было дать приказание сниматься, но понял, что его голос будет так же сорван и унесен в море, как дым из трубы, и ограничился тем, что кивнул в сторону моря. Из-за козырька он следил за тем, как, отрабатывая машиной, «Пурга» разворачивалась на месте. Все швартовы кроме кормового были отданы. Буксир медленно поворачивался носом к бухте, упираясь кормою в стенку и как бы намереваясь оттолкнуться от нее для первого прыжка против ветра. Высота тона, на котором гудел ветер, огибая пиллерс над головою Балабухи, звонки машинного телеграфа, вибрация поручней — все сплеталось в его сознании в привычную симфонию отплытия, и в этой симфонии слух улавливал каждый отдельный звук, позволяя судить о силе ветра, о его направлении, о давлении пара в котлах, о высоте волны и ее резкости, — обо всем, что капитану нужно было для уверенности в том, что в его оркестре не фальшивит ни один инструмент.
Он стоял неподвижно под своим козырьком и казался равнодушным, но в прищуренных глазах, в настороженном слухе, в пальцах, лежащих на поручнях, были собраны вся его воля, вся энергия. Тут, на верхнем ходовом мостике, было его место на все время спасательного рейса. Отсюда он не уйдет до тех пор, пока не будет потушен пожар и «Пурга» не возьмет на буксир пострадавшее судно. Хоть бы стоять пришлось трое суток напролет!
С правого крыла мостика, из-под такого же козырька, под каким стоял капитан, Элли пыталась рассмотреть что-нибудь в стороне, куда был направлен нос «Пурги». Она видела упругую, сопротивляющуюся движению буксира черноту. Форштевень упирался в нее, как в стену из плотной белесой резины. Элли знала, что с каждым оборотом винта буксир все же продвигается вперед. Но знала она и то, что движение это будет медленным, отвратительно медленным по сравнению с тем, как могут развиваться события на судне, находящемся во власти огня.
Еще медленнее, чем будет в действительности движение «Пурги», оно покажется ее экипажу.
А о тех людях на горящем корабле и говорить нечего. Они будут считать не часы, а минуты. И, кто знает, досчитают ли до момента, когда увидят на горизонте дымок «Пурги»?.. Кто знает!
«Мария-Глория» перестала отвечать
По мере приближения к выходу с рейда ветер крепчал. Короткие, порывистые шквалы сменились длительным свирепым напором воющей темноты. Удары встречной волны, накатывавшейся под правую скулу корабля, били как многотонный молот, и отзвук их разносился по корпусу. Каскады брызг долетали до мостика.
Элли подняла воротник и достала засунутую между стойкой поручней и брезентом зюйдвестку.
Над трапом показалась голова радистки Медведь. Девушка цепко, как обезьянка, карабкалась по трапу, держась одной рукой за поручень, а другой прижимая к себе радиожурнал. Порывом шквала ее с силой втолкнуло на мостик. Она скользнула по наклонной палубе и с вытянутыми руками устремилась к капитану. Обратный размах судна заставил ее согнуться почти вдвое, словно она собиралась ударить капитана головой в живот.
— Как у них дела с огнем? — крикнул Балабуха, ловя радистку за плечи.
— Ничего нового…
— Спроси, удалось ли сбить пламя, смогут ли продержаться до нашего прихода? Скажи… будем к полудню.
