— Будет?
— Теперь-то уж не будет. Они расправились с ним по-другому. Но ведь тогда, на шоссе, его хотели убить!
— Кто? — Поручик захлебнулся от возбуждения.
— Ох, это давняя история! Он всегда был замкнутый, скрытный, ничего не говорил, точно я ему чужая. Но тогда он стал сам не свой, ходил как в воду опущенный…
— Пил?
— В жизни не пил. Никогда я его не видела пьяного. Пива с товарищами, бывало, выпьет, а больше ничего. Я тогда не выдержала, спросила, что с ним сделалось. Он три дня молчал. Потом сказал. Накрыл он вора у них на заводе. И тот пригрозил, что, если он хоть словечком обмолвится, ему несдобровать… Муж не знал, как быть. Заявить или промолчать…
— А вы?
— Интересно, что бы вам посоветовала жена? Мало ли воруют? А ему своей шкурой расплачиваться? Я хочу спокойно жить. Я кусок хлеба всегда заработаю, и в такие истории нам незачем впутываться! — и ее голос звучал теперь пронзительно, в нем слышалась злоба. — Лишь бы сам не воровал! А тут не видел, не слышал — и дело с концом! Да они ему, видно, не поверили. Наехали на него сзади, на повороте, думали прикончить. И прикончили…
— Кого именно он накрыл? Фамилии он вам назвал?
— Что вы! Таких вещей он никому бы не сказал. Скрытный был человек.
— И поэтому скрывал свою лысину?
— О, — она подняла глаза на поручика, — вы и это заметили? Даже Уля не знает, что отец…
— Давно он носил парик? — Левандовский сделал вид, будто не замечает ее изумления.
— Давно ли? На моей памяти всегда. Я долго и не догадывалась, что у него чужие волосы. Он не терпел свою лысину. Говорил, что в войну, когда он партизанил, им приходилось спать в завшивевших деревнях. Там к нему пристала какая то болезнь, от которой у него вылезли волосы. Лысина его старила…
— Простите за нескромный вопрос, но он, как человек скрытный, не отличался особой общительностью. Так не все ли равно ему было, как он выглядит?
— Каждому хочется выглядеть моложе своих лет. И уж, во всяком случае, не старше.
— Вы с ним познакомились после войны?
— В сорок седьмом. Еще мои родители были живы. Здесь мы и жили, в этой квартире. Я работала в городском Совете. Он приехал из-за Буга, оформлял прописку. Были какие-то трудности, документы не в порядке. Он несколько раз приходил в Совет, как-то пригласил меня в кафе. Так и началось. Как у людей… Я была чуть помоложе, он чуть постарше. К тому времени отец умер, я стала помогать матери шить. Женщинам нужен мужчина в доме. Если вас это интересует, то могу сказать, что никакой особой любви между нами не было, но постепенно мы привязались друг к другу. Был он спокойный, очень услужливый. Дома, бывало, все сделает, починит… Для нас с Улей это большая потеря.
— Родные у него были? Отец? Мать?
— Всех его родных в войну поубивали. Он и говорить об этом не хотел, хотя Уля расспрашивала… «Не хочу, — сказал, — вспоминать об этом кошмаре…»
— И вы ничего не знаете?
— Как-то раз… — она остановилась, словно усомнившись в своем праве доверить постороннему тайну покойного мужа.
— Говорите, — настаивал Левандовский. — Расскажите мне все. Все может пригодиться.
— Как-то он разговорился. Давно, очень давно. В добрую минуту… — она вновь остановилась. Левандовскому показалось, что ее голос окрасился чувством. — Его отец был врачом в маленьком городке, далеко, за Львовом. В больнице, где он работал, какого-то молодого фельдшера обвиняли в злоупотреблениях. Это было еще до войны. Отец мужа вступился за это го фельдшера, отстоял его, сблизился с ним, заботился о нем…
А когда пришли гитлеровцы, фельдшер выдал их всех, всю семью. Донес, что они связаны с подпольем. Один только муж спасся случайно…
Женщина умолкла.
— У него совсем никого не осталось? — понизив голос, спросил Левандовский.
— Никого.
— Даже знакомых?
— Старых знакомых не было. Да и новых тоже. Он ни с кем не встречался, мы никуда не ходили…
— Никуда? Никаких знакомых? Ни одной фамилии не можете назвать? — удивился поручик, однако она упорно стояла на своем. Ни с кем у них не было ничего общего. Разве что у него с товарищами по работе, но она к этому непричастна…
Женщина явно отстранялась от убитого. Казалось, сейчас она озабочена главным образом тем, чтобы ее не тревожили в связи с этим таинственным, запутанным делом. Ей нужен покой, и она его защищает. А может быть, попросту что-нибудь скрывает? У Левандовского возникла и такая мысль.
Чтобы избежать формального обыска, он попросил разрешения просмотреть бумаги, оставшиеся после убитого.
— У меня нет ключа, — заявила женщина. — Ключ от своего ящика он всегда носил с собой.
Поручик вынул из кармана связку ключей в металлическом чехле.
— Который?
Она сама подобрала ключ. Бумаг в ящике было немного. Но и не так уж мало. Перебирая их, равнодушно откладывал в сторону и договоры о найме квартиры, квитанции об уплате за услуги, школьные свидетельства дочери, хранившиеся в плотном конверте, редкие письма от жены, написанные, когда она уезжала отдыхать. Левандовский потерял было надежду, что найдет что-нибудь, что сможет стать путеводной нитью. Как вдруг на самом дне ящика он наткнулся на простой белый, слегка пожелтевший конверт, в котором лежала книжечка. Это была немецкая «кеннкарте», гитлеровское удостоверение личности периода оккупации. Три серые странички. Имя, фамилия: Анджей Кошух. Дата рождения та же, что в паспорте: 1915 год. Место рождения, выдачи документа и жительства Анджея Кошуха одно и тоже — город Б.
Город Б.! Левандовский хорошо знал географию страны, даже довоенную. Ведь столько довоенных драм и дел перенеслось в наше время, и их финал разыгрывается теперь в милицейских расследованиях и документах! Б. — маленький городок, где наверняка все друг друга знали! Сколько людей еще помнит, что происходило до войны в маленьком городке? Где эти люди сейчас? Первый след прошлого — «кеннкарте» — Левандовский спрятал в карман.
* * *
Первый след! Но с кем потом ни беседовал поручик, никто не помог ему. После каждого разговора он долго всматривался в снимок на оккупационном документе. Лицо было моложе на двадцать, а то и больше лет по сравнению с тем, которое он увидел в номере гостиницы «Сьвит», а волосы — точно такие же. Точно так же причесаны, такие же густые и на снимке времен оккупации, и на снимке в паспорте, и в парике, хотя и сделанном заново театральным парикмахером, однако, по желанию Кошуха в точности воспроизводящем старый парик. «Итак, можно предполагать, — рассуждал Левандовский, — что уже тогда Кошух с помощью парика изменял свою внешность. Кто знал его настоящее лицо? Кто, кроме убийцы?»
