Я пожал плечами: трудно сказать.
— Подумай еще. За что арестовывать сейчас Натана? За связь с басмачами? Тогда мы должны арестовать в кишлаке всех, к кому заходили басмачи… И певиц тех не должны были отпускать — вдруг тоже на басмачей работают? Нельзя таким подозрительным быть. Натан трус, значит, ты понимать должен: мы ему скажем — сделает, басмачи скажут — тоже сделает. Все сделает, сам слышал — пять человек детей, шестая жена, все кушать просят… — Джура улыбнулся, положил мне руку на плечо. — С ними жить надо вместе, Сабир. Натана сажать не надо, пусть помогает нам — вот что надо. Со временем может стать нашим человеком. А посадил — ему плохо, жене, детишкам плохо, и нам нехорошо — кто об Уразе скажет?
В комнату вошел Зубов.
— Составь протокол по тангатапдинскому делу, прокурор просит.
— Составим… Слушай, Костя, кажется, Ураз попался…
— Да ну?!
— Натан сказал: завтра Ураз к нему собирается.
— Ай да сапожник твой, хорош!
— Хорош-то хорош, да трусит больно, дрожит как овечий хвост. Будешь возле базара, похвали*, подбодри его, ладно?
— Это можно… — Зубов пошел было, но задержался в дверях: — Кого возьмешь?
Джура кивнул на меня.
Я был ужасно рад — вот она, начинается настоящая, полная приключений жизнь! — но старался казаться невозмутимым и сдержанным: еще подумают, что мальчишка.
В этот первый день мы работали до полуночи: составили протокол тангатапдинского дела. Джура диктовал, я писал. Так у нас и повелось — правда, иногда он и сам писал протоколы, но, видно, находил, что мой почерк лучше, — оформление документов легло на мои плечи.
Вот что случилось в Тангатапды.
Басмачи налетели под вечер, согнали всех — мужчин, женщин, стариков, старух, детей — на площадь и всех связали вместе. А чтобы не сказали о них люди — мол, совсем озверели проклятые аллахом, — вынесли из домов и колыбели-бешик с грудными детьми, отдали детей матерям — пусть кормят, если нужно… Потом снова пошли по домам, брали лучшие вещи и грузили на коней… И угнали весь скот; корову, что не могла ходить, тут же и зарезали, взяли с собой тушу… И увели с собой двух девушек и восемь молодых джигитов…
В Алмалык весть о нападении пришла утром на следующий день. Джура с группой милиционеров тут же отправился в путь, и в полдень они въехали в кишлак. Люди все сидели на площади, связанные вместе. Увидев милиционеров, заплакали женщины, закричали дети и еще раз прокляли бандитов мужчины. Покидая кишлак, басмачи стрельнули для острастки в воздух и наказали строго: всем сидеть, не двигаться с места до их возвращения или еще лучше — подождать, пока милиция глаза протрет. Посмеялись и уехали — увезли добро, угнали скот, увели людей.
— Из всех басмачей они самые жестокие. Любят издеваться просто так, без смысла, — объяснял мне Джура. — Не щадят никого. Говорят, Худайберды мстит каждому встречному и поперечному, всем, кто не с ним, кто признает Советскую власть, мстит за утраченное богатство и за отца, никого не жалеет.
— А отец что, жив?
— Говорят, будто бы недавно умер он, Махкамбай, старый хищник. А правда или нет — не знаю.
И вот вечером того дня Джура видел в Тангатапды Ураза, но издали, а рядом с ним человека, обликом напоминавшего Натана. Зачем приходил Ураз — выяснить не удалось. Следил, не будет ли за басмачами погони, наверное.
— Вороной Ураза, знаешь, он как аэроплан. Если Ураз на вороном — всё, не поймаешь его, уйдет от любой погони. В тот день под ним был вороной, я и виду не подал, что заметил его. Но теперь не убежит, — зачем-то понизив голос, уверенно закончил Джура. — Завтра поедем к нему в гости.
В этот первый свой день в Алмалыке я остался ночевать у Джуры. Большой дом с террасой и обширным двором, конфискованный у богатого торговца хлопком, был передан местной милиции, и в одной из комнат этого дома жил Джура. Комната была пустая: железная кровать в углу, и больше ничего. Джура постелил себе на полу, мне показал на кровать: ложись здесь. Я запротестовал было, но Джура и слушать не стал.
— Ложись, ложись. Здесь жить, здесь спать будешь. Завтра еще одну кровать принесем.
Мы улеглись. Джура, кажется, сразу же заснул, а я ворочался, ворочался, потом встал, подошел к окну, открыл. В темной осенней ночи перемигивались высоко в небе редкие звезды, тихо и безлюдно было, городок спал мертвым сном.
Я обернулся, посмотрел на Джуру — лицо его было спокойным, как и вся эта тихая осенняя ночь; я разглядел, казалось, даже сетку морщинок — след прожитых лет, но потом понял, что глаза обманывают меня и дорисовывают по памяти дневных впечатлений черты лица, к которому успел привыкнуть. Тишина и спокойствие ночи передались и мне, черный город и непонятная еще работа не пугали больше. И хотя будущее мое было пока неясно и черты его таяли в наступающем времени, как образы дня в ночи, как морщины на лице Джуры в темноте комнаты, все же душа моя была спокойна. Все, что делается и сделано, все правильно, и я на месте.
Так началась моя новая, самостоятельная и вовсе не спокойная жизнь. А оборваться она могла на следующий же день.
Проснулся я оттого, что кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза, но не сразу сообразил, где я и что со мной. Наконец узнал Джуру и окончательно стряхнул остатки сна.
— Пора, пора, время не ждет! Подымайся.
Я вскочил, быстро оделся, вышел во двор ополоснуть лицо. Солнце уже показалось, но воздух хранил еще прохладу ночи.
— Позавтракаем в дороге, а сейчас едем. Возьмешь эту лошадь.
Я увидел клячу, привязанную посреди двора к стволу груши, — она казалась такой же сонной, как и я, и мне захотелось спросить Джуру, не упадет ли она, если отвязать ее от дерева.
Джура глянул на меня, на клячу и улыбнулся: наверное, мысли мои были написаны у меня на лице.
— Старая, да, бегать не может. Но если сегодня будет нам удача — получишь хорошего коня. Все, поехали. Не забудь свои боорсаки.
Я сбегал за узелком с домашними припасами, что дала в дорогу мама, и мы выехали со двора.
Да, Джура сказал правду: лошадь подо мной не была скакуном и вдобавок ко всему прихрамывала — кажется, одной подковы не было.
Когда я очень уж отставал от Джуры, я подбадривал свою клячу прутиком, она кое-как нагоняла жеребца Джуры, но потом опять отставала.
— Вы что же, всех новичков так испытываете? — не выдержал я наконец.
Джура засмеялся, подождал меня.
— И за эту кобылу спасибо скажи, еле нашел, а то пешком пришлось бы тебе идти! — И снова пустил жеребца вперед, а я снова отставал и нагонял, нагонял и отставал.
К полудню мы добрались до заброшенного кишлака. Печальное это было зрелище! Крыши домов провалились, дувалы разворочены, земля усеяна камнями, валунами. А кругом тихая степь. Ни людей, ни животных.
