— Ой, не галиматья, Володечка, не галиматья! Или ты сам не видишь, что сейчас черти на каждом шагу, так и выглядывают, так и вышныривают — кривые, косые, сухорукие, рыжие, косноязыкие — всякие! Не видал таких людей? Это все Сатаны прислужники, и отечество наше дорогое, Россия-то, чертями сейчас заполнилась, точно речка рыбой во время нереста! Уверяю тебя, повсюду нашего Господина слуги праздник большой, пир для России готовят. Кровью упьемся и уж пошалим потом, порадуемся! Время наше пришло!
Говоря это, Дима (или Олег, Володя не знал наверняка) даже привстал со ступеньки и со страшно округлившимися глазами безумного, с протянутой вперед рукой, подступал к мальчику, который стал пятиться назад, покуда не оступился, сойдя с площадки на ступеньки марша — не задержись рукой за поручень ограждения, непременно бы упал. А «черт», словно успокоившись, произведя впечатление, снова уселся на ступеньку, достал из кармана сигареты и спокойно закурил.
— У тебя, похоже, — сказал Володя, — не нога при падении повредилась, а голова. — Но Дима-Олег эту реплику оставил без внимания и лишь угрюмо предложил:
— Да ты садись-ка рядом — потолкуем.
И теперь Володя не стал отказываться, а, повинуясь приказу, тотчас сел рядом с человеком в старом, даже неприличном с виду тулупчике, точно подобранном где-то на помойке — рваном и дурно пахнущем. А Дима-Олег, пососав немного сигарету, сказал:
— Думаешь, я тебя случайно именно сюда, к квартире деда позвал? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ничуть не случайно: хочу, чтобы ты, мой мальчик, свою вину передо мной прочувствовал остро и, как говорят литераторы, всем сердцем и душой...
— Какую же вину? — не удержался Володя от ядовитой усмешки. — Я коллекцию Ивана Петровича спасал, его оружие, то, что он всю жизнь свою собирал! Ведь ты украсть хотел!
Но Дима-Олег на горячую Володину фразу отреагировал смешком:
— Человечек ты смешной, ей-Богу! Во-первых, давай-ка уясним с тобой одну простую вещь: я, как видишь, на свободе, и следствие с судом в итоге признали меня, твоего слугу, абсолютно невиновным — абсолютно, заметь! Представь, разве не мог молодой специалист — вроде меня, понятно, — столь сильно увлечься предметом своей науки, превратившейся в страсть, в единственный смысл жизни? Вот и мой случай... Судебные психиатры нашли у меня разновидность мании, навязчивой идеи, то есть я поступал как бы не в силах справиться с зовущей меня страстью. И я на самом деле помню, что во мне все время сидел какой-то человек и твердил мне: пойди и забери палаш, пойди и забери... Вот я и пошел...
— Да не ври ты, не заливай! — разозлился Володя. — Я-то знаю, что это за человек — жадность твоя, воровская душонка поганая твоя, вот что! Ты не в страсти воровал, не под балдой, а обдумал все, до последней черточки, меня даже в свои сообщники записать хотел! А теперь сидишь здесь и дурачка корчишь — больной я был, придурочный, псих ненормальный!
Володя увидел, что его собеседник снисходительно улыбнулся, точно этой улыбкой давал понять, что ценит проницательность мальчика, и покладисто сказал:
— Ну да, Володька, ты кое в чем на самом деле прав, но ведь степень моей виновности не ты определяешь, а суд. Так вот наш почтенный суд признал меня невиновным, а значит, я и для всех людей таким являться должен. Так что умней всего и тебе будет согласиться с мнением суда: ведь оправдан стало быть, не вор.
Дима-Олег тщательно уложил в пустой коробок окурок сигареты, не желая, как видно, мусорить на лестнице. Он, похоже, выдерживал паузу, и Володя смотрел на этого молодого мужчину и чувствовал, как симпатия к «невиновному» вору вновь начинает оживать в нем. Дима не имел теперь густой шевелюры, которая летом гордо обрамляла его красивый лоб, — волосы мужчины теперь не вились, а, коротко подстриженные, лежали гладкими прядками, редкими и даже жалкими. Неопрятная бородка, не идущая его красивому лицу молодого нахала, казалась Володе приклеенной нарочно, чтобы остаться неузнанным. Да, это был совсем другой человек, или тот, кто очень хотел выглядеть иным, изменившимся...
— Ну так вот... — лениво протянул Дима-Олег (Володе страшно хотелось выяснить, как же на самом деле зовут его теперь), — что до моей вины перед самим стариком, которого, как ты считаешь, я пришел ограбить, то на этот счет скажу тебе следующее... Знаешь, я ведь был уверен, что старик скоро умрет, и это на самом деле случилось. И знал я также, что наследников у деда нет и оружие обязательно отправится в музей...
— Ну и что же в этом плохого? — перебил Володя. — Разве плохо, если на него будут смотреть, ну, тысячи, а может, и миллионы. Значит, оно и будет всем принадлежать...
Дима-Олег странно хмыкнул, и Володя не мог понять — рассмеялся или зло прорычал молодой человек, который с холодной яростью заговорил:
— Миллионам! Но ведь им все равно, на что смотреть: палец покажи смеяться будут, скажешь, плачьте — заплачут! Это везде так: толпа безвкусие, тупость, почти идиотизм, а в нашем милом обществе, где все, как куклы с конвейера, безмозглые кретины, людям и вовсе ничего не нужно, кроме водки и жратвы!
И Дима-Олег с горькой миной на лице умолк, и его нервные пальцы стали извлекать из пачки новую сигарету. Володя сидел притихший, переваривал страстную речь вора, и ему обидно было слышать оскорбления в адрес общества, к которому он сам принадлежал, но в словах бородача на самом деле скрывалась какая-то большая правда, что-то было очень привлекательное в словах о том, что толпа несет в себе и пошлость, и безвкусие, и даже идиотизм. Володя вспомнил ребят своего класса, и его вдруг словно током ударило: «Да они же все тупицы и кретины! Жизни не знают, сопляки! Потеют, стараются, зарабатывают пятерки, а жизнь мимо них несется со скоростью пули, которую не видно! А вот я — другой, я — жизнь чувствую, ощущаю! Ну разве с ними могло случиться все то, что со мной случилось?! Нет, никогда!»
— Понимаешь, мальчик, — продолжал Дима задушевно, с наслаждением затягиваясь, — произведения искусства создавались только личностями, скорее всего крайними индивидуалистами даже, эгоистами, сказать точнее. Искусство — не для всех, а поэтому и храниться оно должно лишь в частных руках, в руках тех людей, кто не только оценит его по достоинству, но и сумеет его сохранить!
— Поэтому ты и хотел изъять у Ивана Петровича его оружие, чтобы передать его тем... достойным? — спросил Володя, хотя ему и так все было ясно.
— Ты догадлив, — кивнул Дима-Олег, — только знаешь, кто должен был стать этим, как ты сказал, достойным? Не знаешь?
— Неужели ты сам? — пронзила Володю догадка.
— Ты угадал, — скромно ответил вор, аккуратно укладывая в коробок погасший окурок. Тут Дима-Олег внезапно изменил свой приподнятый тон на нежно-вкрадчивый, сочувственный даже и сказал:
