— Милый мальчик, я ведь знаю, что у тебя дома все очень скверно. Мать ушла, а батя маленько того, горькой баловаться стал. Но ты не унывай, парнишка. Я ведь горю твоему пособить вполне, вполне могу. Я женщин знаю, и, если у папы твоего в руках гроши неплохие зашуршат, то мамочку твою домой вернуть еще как можно.
Володя хотел было возразить, возможно, оскорбить непрошеного утешителя, потому что он грубо намекнул на то, что мама способна менять мужчин, видя в этом одну лишь денежную выгоду. Но мальчик тут же вспомнил, что мама на самом деле упрекала папу в безденежье, а поэтому Дима оказывался хоть и неделикатной скотиной, в открытую говоря о маминых претензиях, но бил в самое яблочко. Но тут Володю уколола еще одна мысль: «А ведь он все это мне не зря говорит, и о деньгах тоже не случайно упомянул. Он хочет от меня чего-то. Помощи какой-то ждет, но тихонько к делу подбирается, на цыпочках. Надо все узнать, все узнать! На самом деле он мужик толковый! Если помогу ему, то отвалит денег, а с деньгами можно попытаться...»
Но Володя не успел решить, что ему делать с деньгами, полученными от Димы-Олега, потому что «настоящий ценитель прекрасного», точно читая мысли мальчика, перебил его мечтания вопросом:
— Уверен, что ты сейчас решаешь, что я попрошу от тебя за свою помощь?
— Угадал... — подтвердил Володя, дерзко посмотрев на бородача.
— Да, кое-какую работу тебе выполнить придется. Я симпатии ради деньгами не бросаюсь, хотя ты, Володька, мне очень, очень симпатичен. — И Дима-Олег сказал это так серьезно, так внимательно посмотрел в глаза мальчику, что Володя, благодарный за этот тон и за этот взгляд, сердцем тесно прильнул к человеку, которого еще совсем недавно ненавидел. А Дима, чувствуя, какое впечатление он произвел, сказал еще более проникновенно: Мы с тобой, мой милый мальчик, одного дуба желуди. Я твой характер еще тогда, летом, рассек. Ты — личность, индивидуальность, ты — выше многих, ты будешь управлять людьми, и они тебе подчиняться станут.
«Да ведь он же мне всегда нравился, — думал Володя про себя, — зачем же я тогда пошел мешать ему спасти сокровища Ивана Петровича, которые теперь валяются где-нибудь в пыльном углу музея, неразобранные и ржавеющие! Ну и придурок же я!»
А молодой мужчина между тем поднялся со ступеньки, точно все, что он хотел сказать Володе, уже было сказано. Мальчик машинально поднялся вслед за ним и спросил, будто то, что он хотел узнать, было очень важным для него:
— Как тебя зовут?
И бородач понял, почему Володя спросил его об этом, и ответил очень серьезно:
— Когда-то я представился тебе Димой, так пусть же я останусь с этим именем. Да и при чем здесь имя? Слова, братишка, очень мало значат — умей определять сущность вещей, то, что стоит за словами. А слова да имена, мой мальчик, дрянь и ложь! — И тут Дима очень тепло обнял Володю, и мальчик от неожиданности вздрогнул, но его тут же обдало теплом человеческого приятия, забытого уже. — Главное, помни — я помогу вернуть тебе и твоему отцу вашу, — Дима едва заметно улыбнулся, — заблудшую маму. Я знаю, она пока тебе нужна, Володя, и ты ее получишь, обещаю тебе это. А теперь — идем. Мы неплохо с тобой поговорили, но, я уверен, мы и ближе сойдемся — как-никак, родственные души. Правда?
И Володя, краснея от удовольствия, твердо ответил:
— Да, правда.
ГЛАВА 3
СУПЕРМЕНЫ БРОДИЛИ ПО «КЛАДБИЩУ»
После этого необыкновенного, столь взбудоражившего Володю разговора на лестнице рядом с квартирой покойного, Дима словно в преисподнюю провалился — пропал. Мальчик целую неделю ходил, как не свой, нахватал двоек, потому что и не брался за учебники, решив, что ему, человеку необыкновенному, не пристало заниматься мелкими, суетными повседневными делами. Его уверенность в то, что он является исключительностью из общего житейского правила, особой индивидуальностью (Володя и до разговора с Димой очень подозревал в себе наличие оригинальности), теперь укрепилась, стала как бы аксиомой. Требовалось только оформить эту свою необыкновенность в какое-либо действие, поступок, чтобы снискать еще большую популярность. Теперь Володя думал о большем — ему сейчас не помешали бы деньги, чтобы приобрести соответствующий его личности «прикид», электронику, возможно, мотоцикл. Все это не очень интересовало Володю прежде, но теперь его должны были окружать вещи только под стать ему самому — самого высшего качества, а то как же иначе?
Но все же главной его заботой было возвращение матери. Да, мама часто звонила Володе, просила простить, предлагала встретиться, но мальчик молчал, не отвечая на ее просьбы. Он знал, что мама сейчас не вернется, потому что она страшно гордая, а «невозвращенная» мать ему была не нужна. Мальчик страшно страдал, видя, как мучается отец, и следовало прежде возвратить маму папе, тогда бы все наладилось, все образовалось бы. Да, сейчас Володе очень нужны были деньги.
А Дима позвонил только через неделю и сразу предложил Володе встретиться, что и нужно было мальчику, ждавшему своего друга и «родственную душу» как избавителя от всех своих нужд, дарующего ему силу и даже могущество.
— Я знаю, что тебе было плохо, старик, — прозвучал в телефонной трубке ласковый баритон Димы. — Давай-ка встретимся в субботу в скверике возле Эрмитажа. Не знаешь где? Ну, около фонтана, да ты знаешь. Часиков в двенадцать. Ну, до встречи, мальчик, — и повесил трубку.
«Неужели на экскурсию меня зовет?» — разочарованно подумал Володя. Но его мозг, точно испорченный компьютер, вдруг стал посылать на дисплей-сознание комбинации непрошеных, незваных мыслей, которые вдруг выдали суждение, немало Володю поразившее: «Эрмитаж неслучаен. Дима неспроста тогда так долго говорил об искусстве. О необходимости ему помочь. О деньгах. Ему что-то нужно в Эрмитаже. Картина. Он хочет ее украсть. Украсть должен я. Что делать?»
И Володя, мучимый нежданно появившейся проблемой, к решению которой он был не готов, всю ночь проворочался в постели, пытаясь выбрать для себя приемлемый путь: соглашаться на преступление или скорей идти в милицию, к тому самому следователю, что приезжал в лагерь, ведя дело вора Димы. Уже то, что он не сразу отверг для себя возможность участия в преступлении, а стал раздумывать, прикидывать, заставляло Володю стыдиться самого себя. Уже под утро, однако, вдруг рассмеялся зло: «Да что я, псих на самом деле, что ли? Ведь мне еще никто красть картин не предлагал, а я уже с ума схожу! Идиот! Ну как же можно из Эрмитажа картину вынести? Или Дима совсем рехнулся? Нет, это я, пожалуй, спятил!» — решил Володя и, успокоенный, заснул, и ему приснился Эрмитаж, где Володя ходит от картины к картине и на каждом полотне видит Диму: то в шляпе с пером в костюме времен Английской революции, то абсолютно голым в виде бога Вакха, то уплетающим дичь в лавке, написанной обжорой Снейдерсом. И с каждого полотна Дима смотрел на Володю с укоризной, качал головой и говорил: «Плохо же ты, брат, обо мне думаешь! Ну какой я вор? Я просто любитель прекрасного, меня даже судебные доктора невиновным признали, а ты вот не веришь...»
