с каким и сам Рыгорыч ещё несколько минут назад смотрел на него. Но страх вдруг прошёл, растворившись без остатка в нахлынувшем могучей, всесокрушающей волной потоке безумия, и теперь полуголый козлобородый археолог, оставшийся один на один с чудовищным зверообразным убийцей, глядел на него лишь с искренним, прямо-таки детским изумлением, со смесью восхищения и робости.
Затем глаза его померкли, а в чертах появилось характерное для сумасшедших бездумное, отрешённое выражение. Он отвернулся от неизвестного и окинул взглядом курившееся, усеянное трупами пепелище, на пространстве которого то тут, то там змеились разрозненные, понемногу затухавшие огоньки. И сморщенное, вдруг резко постаревшее лицо Рыгорыча неожиданно исказилось умильной, блаженной улыбкой, глаза загорелись ясным нездешним светом, а из полуоткрытого, искривлённого рта полилась причудливая, ему одному понятная песня:
– Дети Ярославовы, встава-айте!.. Вставайте, сони, царство божие проспи-ите… Что ж вы разлеглись, ленивцы? Встава-айте!..
И, продолжая напевать это разбитым, дребезжащим, временами обрывавшимся голосом, он развернулся и, опираясь на свою палку как на посох, шаткой, неверной походкой побрёл в темноту, озаряемый иногда стальными всполохами молнии.
Неизвестный, как и прежде, холодно и безразлично посмотрел ему вслед, а затем таким же бесстрастным, ничего не выражавшим взглядом обозрел место, где ещё час назад кипела и бурлила жизнь, гремел несмолкаемый хор голосов, разыгрывались свои драмы и комедии, а теперь царили гробовая тишина, запустение и разруха. Точно смертельный ураган пронёсся над буйным, жизнерадостным и безалаберным студенческим стойбищем, оставив после себя обугленные обломки, обгорелые деревья и почернелую землю, заваленную мёртвыми телами тех, кто, ложась накануне спать, никак не ожидал встретить этой ночью свою смерть. А виновник всего этого стоял и смотрел на своё кровавое дело так, словно это совершенно его не касалось.
А вскоре это удручающее, скорбное зрелище, видимо, наскучило ему, и он, бросив на разгромленный и испепелённый лагерь прощальный мимолётный взор, повернулся и своим обычным мерным, неторопливым шагом, чуть помахивая руками и слегка ворочая головой по сторонам, двинулся по пустой, убегавшей в тёмную даль дороге. Туда, куда незадолго до этого уехал «пазик»…
А в это самое время по глухой лесной тропинке в противоположном направлении, не чуя под собой ног, не разбирая дороги, нёсся, как метеор, Лёша. Чуть ли не единственный из обитателей лагеря, кто, несмотря на охвативший его, как и всех остальных, лютый, панический, непередаваемый ужас, не поддался ему безраздельно, не утратил рассудка, сохранил остатки самообладания, сумел взять себя в руки и, вовремя сориентировавшись, первым пустился наутёк. Совершенно забыв при этом о первокурсниках, вверенных его попечениям, о друзьях-приятелях, с которыми он ежевечерне напивался до самозабвения и полной потери человеческого образа, о миниатюрной белокурой Наташе, в которую, как ему казалось ещё пару часов назад, он был влюблён без памяти. Забыв обо всём на свете, кроме себя и своей жизни, ради сохранения которой Лёша, не задумываясь и не колеблясь, бросил бы в беде даже родную мать. Сейчас в его мире присутствовали только два существа: он сам и загадочное и жуткое нечто, порождение ночного мрака, выползшее из каких-то неведомых чёрных глубин на погибель всему живому.
Но только не ему. Только не ему! Потому что он умнее, изворотливее, смекалистее, ловчее, оборотистее остальных. Он во всём, абсолютно во всём лучше других! Он кого угодно облапошит, объегорит, обведёт вокруг пальца. Кому угодно напустит пыли в глаза. Его так просто, голыми руками не возьмёшь. Недаром же его отметил, выделил среди множества других, возвысил и приблизил к себе сам Иван Саныч. Это кое-что да значит! Ведь Иван Саныч удивительно прозорлив и разбирается в людях как никто другой, видит их буквально насквозь. Кто и что из себя представляет, кто чего стоит. Иван Саныч в этом отношении, как, впрочем, и во всех остальных, безошибочен и непогрешим. И это его прекрасное качество, качество настоящего учёного, прирождённого руководителя и просто великого человека, в очередной раз блестяще подтвердилось несколько лет назад, когда он из серой, безликой студенческой массы выбрал его – именно его, скромного, неприметного, неказистого Лёшу! – разглядев заложенный в нём потенциал и сделав его своим главным учеником, помощником, наперсником, поверенным тайн, почти другом…
Всё это молнией проносилось в его разгорячённой голове, пока он мчался по пустынной лесной тропе. Мчался всё дальше и дальше, не уставая, не замедляя бега, не глядя по сторонам и не озираясь назад, боясь увидеть там то, от чего у него, – он не сомневался в этом, – разорвалось бы сердце. А потому, свято веря в свою счастливую звезду, столкнувшую его в своё время с покровителем и благодетелем Иваном Санычем, а только что уберёгшую его от огня и – что было страшнее любого, самого яростного и жгучего пламени – от железных лап косматого чёрного монстра, при мысли о котором у Лёши темнело в глазах и ум заходил за разум, – он нёсся вперёд как спринтер, сам невольно поражаясь той невероятной скорости, которую он умудрился развить под действием смертельного, никогда ещё не испытанного им в жизни страха. Ветер свистел у него в ушах, как будто издалека доносился до него продолжавший рокотать гром, а вспыхивавшие молнии озаряли призрачным голубоватым светом лес, позволяя на долю секунды разглядеть его объятую кромешной тьмой глубь.
Неизвестно, сколько бы ещё смог пробежать в таком сумасшедшем темпе неутомимый Лёша, если бы не увидел вдруг впереди перегородивший дорогу толстый ствол дерева и стоявший перед ним автомобиль. Лёша, удивлённый и встревоженный, стал непроизвольно сбавлять скорость и, приблизившись к машине, перешёл на шаг и, наконец, остановился. Некоторое время, тяжело, точно загнанная лошадь, дыша и с трудом стоя на трясущихся и подгибавшихся от изнеможения ногах, он округлившимися, недоумевающими глазами, поворачивая голову туда-сюда, осматривал простёршуюся поперёк дороги сосну, замерший перед ней и освещавший её ярким белесым сиянием своих фар внедорожник с выломанной задней дверцей, в котором Лёша признал «ниссан» своего шефа, смутно желтевшую волнистую песчаную дорогу, истоптанную чьими-то громадными следами.
Немного отдышавшись и придя в себя после своего бешеного кросса, Лёша бросил кругом более спокойный и вменяемый взгляд. Ещё раз внимательно осмотрел дерево, будто нарочно загородившее дорогу так, чтобы по ней никак нельзя было проехать. Потом ещё пристальнее оглядел авто шефа и даже заглянул внутрь через отверстие, образовавшееся на месте вырванной дверцы, которая валялась поблизости. Лицо его выражало растерянность и изумление. Он ума не мог приложить, что здесь произошло, куда подевались Иван Саныч и его водитель, что с ними стряслось? Но после того, что случилось с ним самим и со всем находившимся под
