Белые костюмы охотников сливались с блеском белой пустыни. Собака с радостным лаем понеслась вперед.
Отойдя с километр, старик услышал в ее лае какие-то новые ноты: тявканье и повизгивание.
– Пропарину нашла, – радостно заметил он и ускорил шаги.
Действительно, через несколько минут ходьбы они увидели на льду большое круглое отверстие. На незначительном расстоянии от него находилось еще пять штук меньших.
Старик наклонился и почмокал губами:
– Ну, и хитер же хэп!
Профессор понял, что бурят хотел сказать. В этом году Байкал был покрыт необыкновенно толстой ледяной крышей, месяц назад доходившей чуть не до полутора метров. Но хэп «продышал» лед насквозь. В такие дыры зверь высовывается, чтобы захватить воздуху, и выбирается полежать на ледяной крыше под лучами весеннего солнца. Он начал «продувать» себе двери, едва Байкал покрылся льдом. А потом он не давал отверстию сильно замерзать: таким образом получилось это круглое окно.
– Большой хэп! – сказал старик. – Такого прометом не возьмешь.
Он поставил около продушины веху, чтобы легче было вечером отыскать ее. И оба отправились за собакой дальше.
Километров пятнадцать исходили они в тот день по льду, не встретив больше ни одной пропарины. Придя вечером к балагану, старик захватил промет и с помощью профессора поставил его около найденной продушины.
Промет представлял из себя сеть из конского волоса, длиной около десяти метров и шириной три метра. На расстоянии метров четырех от пропарины Цырен вбил в лед кол, привязав к нему толстую веревку. К концу веревки, около дыры, была прикреплена самая сеть. Сеть он пропустил под лед в направлении, где больше тороса.
Наутро, торопливо позавтракав, нерполовы пошли смотреть промет. В нем ничего не оказалось.
– Хитрый, старый, не идет! – выругался Цырен.
Потом они снова отправились искать пропарины. И опять их поиски были безрезультатны. Старик стал угрюм и неразговорчив. Ворчал, что напали не на то место. На третий день они уходили уже километров за двадцать, но и на этот раз вернулись с пустыми руками.
– Верно сказывали, что зверь уплыл далече, – вздыхал старик. – Надо и нам перебираться. Тут стоять – только время терять.
Однако они искали здесь нерп еще с неделю.
– Едем, – решил, наконец, и профессор. – А то ни с чем вернемся. Весна нынче дружная. Того гляди, море вскроется.
До вскрытия Байкала, конечно, оставалось еще время, но беда заключалась в том, что у них вышли все припасы, которых взяли немного, в расчете на нерпичье мясо.
Через день они передвинулись еще к востоку.
По каким-то непонятным для профессора признакам старик определил в одном пункте, что здесь есть нерпы. И они расположились на новой стоянке.
В первый же выход поняли, что Цырен на этот раз угадал.
Километрах в пяти от балагана они заметили зверя. Цырен пустил вперед профессора. Тот осмотрел ружье, присел на лед и пополз по направлению к хэпу, толкая перед собой, как учил старик, санки с парусом.
Хэп пуглив и осторожен, при малейшей тревоге скрывается в воду. Промысел за нерпой на Байкале – это скорее охота, чем та массовая бойня тюленей, что происходит, например, на Каспийском море, когда промышленники окружают и убивают целые стада. Начинается промысел в апреле и кончается часто в мае, со вскрытием Байкала. В удачные для промышленников годы добивалось свыше тысячи штук.
Нерпичье мясо едят часто сами промышленники. Жир идет на выделку кожи, изготовление разных мазей и освещение, а шкуры покупаются сибиряками на дохи.
Нерпичный промысел, существующий на Байкале издавна, до сих пор составляет одно из средств жизни прибайкальского населения, как русского, так и бурятского, служа добавлением к охоте за пушным зверем и рыболовству.
Профессору очень хотелось добыть себе для работы несколько целых скелетов нерпы.
Толкая перед собой небольшим шестом саночки и прикрываясь парусом, он тихо подкрадывался к лежащему на льду зверю.
Разглядев нерпу, профессор стал устраиваться, чтобы было удобнее стрелять.
Но едва он повернулся, хэп мгновенно поднял голову. Охотник понял, что сделал оплошность, прижался ко льду, отогнул на себя парус и замер. Прошло несколько минут. Зверь, наконец, успокоился. Белый щит охотничьих санок он, очевидно, принимал издали за стоящий торчком торос.
«А нерпа большая, кило на пятьдесят», – радостно прикинул Булыгин в уме и начал старательно целиться. Он знал, что надо бить наповал. Нерпа так жирна, что при ранении не в голову пуля, едва проходя через толстый слой сала, причиняет мало вреда. Но даже и опасно раненая, нерпа часто бросается под воду, и добыча таким образом уходит от охотника.
Громкий и оглушительный выстрел прогремел над морем.
Зверь судорожно дернулся и недвижно распластался на льду.
Они «натакались» на удачное место. Почти каждый день в прометы попадались нерпы, весом в пятнадцать кило и меньше. Больших добивали винтовкой.
Цырен сиял. Вопрос о продовольствии его более не тревожил. Нерпичьего мяса и жиру было вдоволь. Кроме того, он порядочно подработал и уговорил профессора поохотиться еще с неделю. Обычно с утра они уходили осматривать сети, потом отыскивали новые пропарины и «скрадывали» зверя на льду. Проходив за день километров пятнадцать-двадцать, к вечеру возвращались в балаган, ставили прометы, ели и заваливались спать. Бурятом овладела жадность. Хотелось все больше и больше. Старик целыми вечерами только и делал, что подсчитывал, сколько выйдет жиру.
Наконец, однажды профессор провалился во льду и едва не утонул. Он решительно настоял на отъезде.
В тот же вечер они отправились оба с добычей: Цырен вез шкуры и сало, профессор – скелеты нерп.
XII. Письмо Аполлошки на родину
Попрядухин давно, еще с лета, точил мальчика: напиши да напиши домой. Но Аполлошка волынил, так как боялся, что отец по письму отыщет его, увезет в завод и отдаст в контору. Теперь – другое дело. Он чувствовал себя почти самостоятельным.
Он сильно вырос за этот год, приобрел много знаний, у него были деньги, которыми он решил поделиться с родителями; наконец, заводская контора ему была нестрашна. Он сам соскучился по дому. Словом, все складывалось так, что надо было дать знать о себе.
Он сел за письмо. И тут только почувствовал, как давно тянуло его это сделать. У него проснулись угрызения совести. Как должны были беспокоиться дома!
Он долго слюнил огрызок карандаша. Это было первое письмо в жизни и, естественно, давалось не без труда. Усиленно повторяя языком во рту все движения карандаша, он сначала нацарапал адрес. Затем стал соображать, как начать. Такая мудреная вещь требовала соблюдения известной формальности. Ему удалось припомнить одно такое письмо, когда-то полученное соседом от сына из города.
