— Много парашютов? — спросил Баженов.
— Много. Ой, много Все небо в парашютах.
Баженов застонал от огорчения. Немцы ожидали десант и теперь подожгли целые села, чтоб при свете пожаров расстреливать десантников. Теперь десантники не смогут собраться и вынуждены действовать разрозненно, небольшими группами. Отбившихся парашютистов должны были встретить и привести на пополнение отряда Мацко в Луковицы. Пожалуй, много придет. Если бы десантникам удалось занять Станиславовну!
До генерального наступления оставалось еще больше трех часов. Но Баженов, взвесив новые обстоятельства, пришел к убеждению: надо начать действовать сейчас, немедленно, иначе вся их операция могла провалиться.
Баженову запомнилось, как они ползли по мокрой хвое, пахнувшей прелью, и старались не подняться, не коснуться спиной проволочек. Эти проволочки были отчетливо видны, когда вращающийся прожектор светил в их сторону, и почему-то напрочно врезались в память до мельчайших деталей…
Вот из начала боевой операции ни одной детали он не отметил: все было будничным, привычным, как будто давно известным. Не было ничего примечательного в том, как они сняли часовых, ворвались на территорию опорного пункта и, успев первыми вскочить в окопы, стреляли оттуда в гитлеровцев, выбегавших из дверей блиндажей.
Некоторые спросонок прыгали в окоп и там находили смерть.
Прожектор ослепить не удалось: стекло оказалось пуленепробиваемым, но прожекториста они подстрелили. Вдруг оживший танк тоже не удивил Баженова: видимо, он был дежурным, в нем спали танкисты и проснулись от стрельбы. Поджечь этот танк бутылкой и перебить выскочивших танкистов не составило труда. Так же нетрудно было завладеть бронетранспортером, развернуть крупнокалиберный пулемет и открыть стрельбу по гитлеровцам.
Оставшиеся в блиндажах вели шквальный огонь из автоматов и пулеметов. Убили партизана у крупнокалиберного пулемета. Двое партизан попытались влезть в молчавший танк, но обоих срезали.
В самый разгар боя из двери блиндажа внезапно выбежал гитлеровец с двумя странными приборами в руках и спрятался за ствол дерева. Это были какие-то не то палки, не то трубки с утолщением на одном конце. Оставив одно из этих орудий на земле, гитлеровец из второго прицелился в партизанского пулеметчика, лежавшего у сосны. Из- за спины гитлеровца вырвался сноп пламени. Да, не спереди, из ствола, а сзади, из-за спины! Баженов собрался было протереть глаза, но в эту же секунду там, куда целил фашист, вспыхнуло яркое пламя и раздался оглушительный взрыв. Огромная сосна, под которой лежал пулеметчик, медленно кренясь, с шумом рухнула на землю. Срезана! Где же пушка? Может, стреляет второй танк? Вдруг Юрия Баженова осенило: да ведь это та самая таинственная «эфка», за которой он охотился!
Гитлеровец подхватил с земли вторую трубку с набалдашником, похожим то ли на дыню, то ли на сплюснутый футбольный мяч.
Баженов навел автомат на гитлеровца и не отпускал гашетки, пока тот не упал. Все это исчислялось секундами, а казалось Баженову невероятно долгим. Не обращая внимания на выстрелы из блиндажей, он подбежал к раненому, стал тормошить его, выкрикивать ему вопросы в ухо, трясти перед его лицом этой самой трубкой, из которой он стрелял.
— Фауст-патронен? — со стоном переспросил гитлеровец, по-своему поняв Баженова. — Дорт, им Келлер[12]…
Ага! Не «Фрау», а «Фауст-патрон» — вот название этой таинственной «эфки»! «Фауст»— это ж по-немецки означает «кулак»… Вот оно что! Везет же тебе, лейтенант Баженов! Вот это да!..
Теперь бы еще добиться от гитлеровца одного — объяснения, как пользоваться фаустпатроном…
— Там! — только и был в состоянии ответить фриц, показывая на распахнутые двери блиндажа.
Тем временем партизаны пустили в ход гранаты. На этом, строго говоря, и закончился основной бой. В руках Баженова был трофей, за которым он так долло охотился. Поэтому он не полез «на рожон» в указанную ему блиндаж-землянку, а послал туда на разведку двух партизан. Электрикам он велел обесточить сеть заграждений, а связистам — передать сигнал о победе «резерву». Спиртного, если найдут, приказано было не трогать
Обыскать все блиндажи. Кто сдастся — брать в плен. Раненым оказать первую помощь и перевести их в жилой блиндаж. Впрочем, всем этим уже занимался Бугаенко.
Двое партизан, посланные в крайний правый блиндаж-землянку, вывели оттуда двух гитлеровцев. Один, с забинтованной головой, был офицер, второй, поддерживающий его, — сержант.
Офицер на вопросы не отвечал и все прикасался пальцами к потемневшей от крови повязке на голове. Зато сержант торопливо сыпал словами, то и дело испуганно поглядывая на своего офицера.
Баженов сказал:
— Говори медленно. Иди! — и показал дулом автомата на землянку.
Справа у окна стоял отличный письменный стол красного дерева с двумя тумбами.
На нем стояла завешенная темным шелком, явно не походная, а городская настольная лампа и бросала яркий кружок света на раскрытую папку. Рядом находился полевой телефон.
— Еще есть свет? — спросил Баженов. Сержант с той же лебезящей угодливостью метнулся к стене и повернул выключатель. Комнату осветила люстра.
Справа у стены — второй стол красного дерева, но с витыми ножками. Прямо — две никелированные кровати с пружинными матрасами. На стенах — ковры. На полу — ковры. Горка с хрусталем и серебром. Не мародерского-родного происхождения были лишь винтовка и пистолет, валявшийся на ковре, два раскрытых железных ящика-сейфа с документами, картами и бутылками и шесть длинных деревянных ящиков, стоявших в два ряда у стены, один на другом. В ящике без крышки Баженов увидел фауст-патроны.
Перепуганный сержант, заметив, как повеселел советский офицер, приободрился и сказал:
— Фауст-патронен! — Он вытянул правую руку вперед, левый кулак прижал у правого плеча и воскликнул: — Бум!
— Покажи мне, как стрелять. Без провокации. Понимаешь? — Баженов выразительно приподнял автомат.
Сержант жестикуляцией и мимикой дал понять, что выполнит любые требования «товарищей партизан» и что с его стороны им никакой провокации не надо опасаться. Он помогал себе отдельными русскими словами и целыми фразами, заученными, видимо, уже давно.
— Я Адольф, абер нихт Хитлер, нева? Я хочу жить. Адольф, — он похлопал себя ладонью по груди, — есть очень хороший человек, нева?
Причем здесь «нева» заканчивавшая каждую фразу немца, да еще в вопросительной интонации, Баженов никак не мог понять. Лишь потом, много позже, на практике ознакомившись с немецкой разговорной речью, он узнал, что этот «Адольф-не-Гитлер» попросту болтал на жаргоне. Литературное «нихт вар» («не правда ли?») в его устах и превращалось в «нева»…
