«Именно так создает нас всех Господь, — подумал я, — обрушивает удары, которыми придает форму грубому камню нашего творения».
Удар — трещина, облачко пыли, звон осколков, падающих на мостовую. Вот отсечен еще один ненужный фрагмент на пути к совершенству. Ровнейшая кожа — ткань шрама.
— Изгиб колена слишком крут.
На скамейку упала тень. Появился Драх — тихо подкрался ко мне сзади. Он бросил взгляд на медведя, появляющегося из камня, словно из леса, потом посмотрел на рисунок, пришпиленный к столешнице.
Резчик поднял глаза на Драха. Он давно привык к его вмешательствам.
— Этот медведь должен соответствовать размерам колонны. Я сделал его присед более низким.
Драх рассмеялся и отвернулся. Я двинулся за ним по камнерезному двору, похожему на кладбище. Это было поле, усеянное камнями самой разной степени завершенности, от грубых плит, только-только привезенных с карьера, до каннелированных секций арок, которым не хватало только замкового камня, чтобы запереть их на месте.
— Вот как нужно создавать копии, — сказал Драх. — Я рисую картину, а он копирует ее. Что может быть проще?
— Ты сам сказал, что это плохая копия.
— Довольно близкая к оригиналу.
— Я так не думаю.
Мы уселись на едва обработанный облицовочный камень. Напротив бородатый человек на капители колонны, раздвинув, словно занавес, листву, смотрел на нас. Я прищурился, но эта работа не имела отношения к Каспару.
— Я нашел способ заработать деньги, — без всякого вступления сказал он.
Целый сезон прошел со дня нашего эксперимента в подвале Дритцена. Я не хотел, чтобы так получилось, но время иногда не подчиняется нашим планам и соображениям. В течение трех дней я не мог себя заставить даже мысли обратить в ту сторону. Когда моя меланхолия немного прошла, мне уже было все равно. Я нашел себе иные занятия — сосредоточился на зарабатывании хлеба насущного и средств для поддержания дома. Я все дольше оставался в Сент-Арбогасте, а Драх все реже наведывался ко мне. Страсть, которая горячила мне кровь, ослабла. Но когда Драх прислал мальчика, чтобы позвать меня на эту встречу, прежняя горячка вернулась с еще большей силой.
— Рассказывай.
— Тут в городе есть одна вдова по имени Эллевибель. Она живет у винного рынка.
Он помолчал, подогревая интригу. Я пошутил:
— Уж не предлагаешь ли ты мне жениться на вдове ради ее состояния?
— Нет. Но у нее есть дочь. Эннелин. Ей двадцать пять, и она еще не замужем. Если бы Эллевибель нашла для нее мужа, то дала бы за дочку огромное приданое. Как раз те деньги, что нужны нам для совершенствования нашего искусства.
Я уставился на него. Он улыбнулся и кивнул, приглашая меня следовать за ходом его мысли.
— Это одна из самых абсурдных идей, какие приходили тебе в голову.
— Почему?
— Ты знаешь почему.
Мы никогда не говорили о том демоне, которым я был одержим. Но он наверняка знал об этом с того самого момента, когда мы впервые выпили вместе в «Дикаре». Он позволял мне тереть ему спину и смотреть, как он одевается; если он оставался на ночь в моем доме, мы спали вместе, словно давно женатая пара. Иногда он позволял моей руке опуститься к его бедру, и тогда я мог лежать без сна, муча себя мыслями о возможностях. Дальше этого дело не заходило. Демон так глубоко обосновался в моей душе, что стал моей частью, опухолью, которую я не мог удалить, не уничтожив при этом и себя. Каспар не питал ко мне желания, но поощрял мои аппетиты, потому что любил извращенность, опасность, любил идти по краю на самой грани проклятия. Может быть (молил я Бога в одинокие часы по ночам), потому, что он любил меня.
Но теперь он был безжалостен.
— Ты остаешься холостяком в тридцать с лишком лет. У тебя есть доход, дом, хорошая семья в прошлом. Почему бы тебе не жениться на этой девушке?
«Потому что я люблю тебя», — готов был прокричать я.
Но понимал, что, сказав это, погублю все.
— Если ей двадцать пять и за нее дают хорошее приданое, то почему она до сих пор не замужем?
Он погладил мне щеку пальцем, поддразнивая меня.
— Ах, какой ты жестокий, Иоганн. Возможно, она еще не распустившийся бутон.
— Это в двадцать-то пять?
— Тогда она, возможно, уродлива, как двухголовый мул. — Он пожал плечами. — Ты не должен думать об этом. Когда из-под нашего пресса рекой потекут индульгенции, купишь себе одну, чтобы успокоить свою совесть.
Он соскользнул с камня и принялся расхаживать передо мной.
— Если бы каждая трудная задача решалась с первой попытки, то в чем была бы ее трудность? Ты знаешь, сколько медных досок и бумаги я испортил, прежде чем сделал игральные карты? Сколько у меня получалось трехногих медведей и единорогов, похожих на козлов?
— Твой единорог по-прежнему похож на козла.
Мне хотелось уязвить его, но он с необычной для него сдержанностью отмахнулся от моих слов.
— Ты мне поймай единорога — и я нарисую его лучше.
— Ну, по крайней мере, хоть что-то можно будет выручить за единорога.
— Но мы охотимся за более редким зверем. Если — когда — мы сделаем его правильно, то это будет более ценное животное.
Он вытащил монетку из кармана и швырнул ее мне. Наверное, он специально принес ее для этого жеста, потому что до этого я ни разу не видел у него денег. Я поймал монетку.
— Представь, что это твоя невеста.
На монетке был изображен Иоанн Креститель, его голову окружал нимб в форме сердца. Я прочел надпись по краю. IOHANNIS ARCHIEPISCOPVS MAGVNTINVS. Иоанн, архиепископ Майнцский.
— Я вчера видел ювелира Дюнне, — сказал Драх. — Он делает новую доску и утверждает, что буквы там будут более ровные. Но на это требуется много часов работы. Он не может тратить столько времени без дополнительной платы.
Я не слушал его. Буквы на монете вернули меня к дням моего детства. У нас в доме некоторое время жили коллеги моего отца по монетному двору. Одним из этих жильцов был гравер. Помню, однажды я прокрался в его комнату и смотрел, как он работает. Он взял металлическую болванку, на которой выгравировал рисунок, поднес к ней металлический стержень и сильно ударил по нему молотком. Увидев высеченные ударом искры, я удивленно вскрикнул. Он услышал меня и подозвал к себе. Позволил подержать в руке стержень, сказал, что это называется «пуансон». Он показал мне кончик, на котором была гравировка в виде буквы «А». Когда он ударил молотком и пуансон вдавился в форму, на металле остался идеальный отпечаток. Потом его должны были залить золотом, чтобы отпечаток буквы перешел на монету. Таким был бесконечный цикл творения и воспроизведения: пуансон и форма, мужское и женское начала, удар и отпечаток.
