Это значило – меч был случайным, завезенным сюда. А как же танаисские перлы?.. Мало ли что. Танаисские перлы вполне могли быть завезены на купеческих кораблях в Анатолию. Скифского государства в те поры в устье Танаиса еще не было; были поселенья предков скифов, и кто они были такие?.. Жители новой Трои наверняка знали, кто. Это мы должны гадать и сомневаться. И никто не придет к нам оттуда, чтобы все рассказать, кроме этой бронзы, этих смальт на дне бассейна, этого золота на ножнах меча и рукояти.
Заржал Гарпун, привязанный к куску врытой перед кухонным тентом изгороди. Славка потрепала его по морде. Эх ты, милый зверь, вот, поди, истомился ты на жаре!.. Дождичка ждешь, дождичка… И мы тоже ждем. Славка пощупала торбу под носом у Гарпуна: дай-ка дам тебе еще горсти две овса, коняга, от нашей овсянки не убудет, – и обернула румяное, вспотевшее лицо к подошедшей Светлане. У Светланы руки были все в грязи. Лицо тоже. Она была вся изгваздана – видно, докопалась до слоя мокрой плывущей глины.
– В душ, Светка, что ли?.. давай, давай, ополоснись… Серега сегодня с утра морской водички в чан от души влил…
Светлана вышла из душа посвежевшая. Ее обрезанные до колен мохнатые джинсы уже превратились в постыдные тряпки. Ее красота, так победно, особенно в ярком свете любви, вылезающая из нее наружу, реяла над ее одеждой, как чайка в свободном полете.
– Свет, ты поди-ка, возьми Гарпуна, отведи его попастись на склон, туда, к бычкам… а?.. Стреножь только, чтоб не убежал… вот тебе веревка… Я сейчас не могу, я кашу варю…
Светлана подхватила коня под уздцы. Он радостно заржал, поднял хвост, отогнал хвостом уже густо облепивших его слепней. Светлана сорвала метелку душицы и похлестала немного конягу, чтоб облегчить его скотью летнюю участь.
– Совсем зажрали оводы… ну, веди, веди!.. Через час – обед!.. всех покличешь в раскопе, ладно?..
Светлана и конь пошли вниз, по тропе, по обрыву. «Козья тропка» была узкая, осыпалась, и Светлана то и дело спотыкалась, чуть не срывалась вниз, наступая на плоский белый камешек-известняк – их здесь звали «монетами». Когда она оставалась раньше одна, наедине в ширью, с морем, с небом, ей всегда хотелось петь. Теперь песню будто кто выпил. И небо, сизеющее, туманящееся на глазах, нагоняло страх.
Какой страх, Светланка!.. Видишь, солнце сияет ярко… Конь ткнулся нежными губами ей в плечо. Хлебушка хочет, догадалась Светлана. Надо принести ему кусок хлебца. После обеда… А вот и бычки, Быча и Козя. Пасутся себе. Кто это там с ними, с бычками… лежит, валяется у их ног?.. Кто-то вздумал позагорать в одиночестве?.. Свой, из экспедиции?.. Чужой?..
Светлана вцепилась крепче в повод коня. Ее ноздри раздулись, и она ощутила запах конского пота.
Рядом с пасущимися бычками, в траве, лежала Моника.
Моника Бельцони.
Она забыла о том, что надо стреножить коня. Выпустила повод. Побежала вниз, сбивая ноги в кровь о корни, об острые камни. Подбежала. Уж лучше бы она не подбегала! Козя мирно пасся, щипал сохлую степную травку. Рог его был в крови. Рядом с ним валялась Моника. Ее бок был пропорот. Ее худая рука была закинута за голову, будто она махала кому-то, отъезжающему. Будто она махала своей матери, Цинтии, уплывавшей с боевым заданьем на итальянские корабли.
Козя… пропорол рогом бок Монике?!.. Нет. Не может быть. Бычок такой мирный. Бычок такой… славный… Он же не бешеный, ему же никто не показывал красную тряпку… Да и потом, он на цепи, и Моника не такая дура, чтобы подойти так близко, чтобы… Нет, нет, нет, тут что-то не так… не так!..
Светлана заглянула в глаза нового ужаса. Зажмурилась. Осела в сухую траву, как подкошенная. Замотала головой. Нет, нет, нет, нет!
Бычки щипали травку. Быча протянул морду, обнюхал лежащее мертвое тело. Снова стал щипать траву. Недовольно взмыкнул. Его заедали слепни. Ему было жарко. На жаре остро, солоно пахло кровью.
Полынь щекотала голые щиколотки Светланы. Она раскрыла губы, шепнула заплетающимся языком:
– О sole, o sole mio…
Погребальная песнь. Погребальный плач. Зачем. Что это. Почему. Не надо.
В жарком воздухе жужжали оводы, мухи, слепни. Небо становилось все бездонней, все темнее. Из-за горизонта наползало облако. Оно было огромное, как снежная гора, прозрачное, сизое, пухлое, почти незримое, как призрак. Светлане на миг показалось, что все на свете – призрак. И все они призраки. И сам мир призрак. И Роман – призрак. И она тоже – призрак, насквозь прозрачный, бестелесный, боящийся единственно одного: исчезнуть совсем.
В исступленьи она стала рыть могилу Монике тут же, на степном крутосклоне, деревянной археологической лопаточкой, торчавшей у нее в кармане джинсов. Сухота драла ей горло. Песок вперемешку с землей сыпался из-под рук прочь, все прочь. Она рыла и рыла, она копала, а яма все не увеличивалась. Ну же, зло шептала она себе, наддай, Светка, что ты какая стала маломощная, каши, что ли, мало Славкиной съела, давай, налегай. Лопаточка выпала из ее ослабевших рук. Она снова схватила ее. Скрюченные пальцы свело судорогой. Она закусила губу до крови. По лицу потекли слезы. Она все рыла и рыла, и нет, яма маленькой так и оставалась, а ведь Моника тоже маленькая оказалась в смерти, сухенькая, какая-то старенькая даже; ну да, ведь ей много лет уже было; зачем бык ее убил?.. Да нет, это не бык. Это человек. Он убил ее ножом, а рог бычка испачкал в ее крови, чтобы обмануть всех. Но ее не обманешь. Шалишь, ее не обманешь. Она опытная медсестра. Она видела раны от бычьих рогов. Таких больных ей привозили. И раны были не такие. Совсем другие.
Странная земля – то песок, то глина. Глинистый обрыв. И сильный ветер поднялся. Почему ж ты не поешь погребальную песню, Светка?! Ты же певица! Пой! Пусть душе Моники будет радостно.
Она раскрыла рот снова и выдохнула шепотом: ой ты, душечка, красна девица… Из ее горла вышел хрип. Она засмеялась хрипло. Волосы выбились у нее из косы, развились, мотались по плечам. Их трепал ветер.
Ветер усиливался, становился все сильнее. Она бросила на минуту копать, провела тыльной стороной ладони по лбу. Ветер, оботри мне пот! Ветер, ветер, как страшно жить на свете. В жизни, оказывается, есть только смерть. А никто об этом и не подозревает. Все хотят жить, радоваться жизни, ан нет – смерть тут как тут, стоит за тобой, как тень, смеется. У нее зубы черепа в раскопе. Светлана сама находила такие черепа. И Ежик находил. Бедный Ежик. Он крепится, но Светлана опытная медсестра, у нее зоркий глаз, она знает: он свалится. Он свалится в отчаянье и в жару, потому что у него было потрясенье, равного которому нет на свете. Что делают люди в отчаяньи?.. Выкалывают себе глаза, как Эдип?.. Может быть, у Моники было отчаянье, и она сама себя убила, сама напоролась грудью на невинный рог молодого бычка?.. Нет, нет, нет, нет…
