Девочка с видимым усилием приподнялась немного на локте и назвала какую-то деревню, откуда она идет, где она служила кем-то вроде няни при детях, но слова ее с трудом можно было разобрать; голос ее звучал не громче жужжания пчелы; потом она назвала какую-то деревню, куда идет.
— Она за городом? — спросил старик.
— Да.
— Ну так я подвезу тебя до города на телеге. Эй, Винце, стой! Винце, стоп!
Потом он снова обратился к девочке:
— А сейчас ты попробуй-ка встать, доченька. Ну, погоди, я помогу тебе. Давай свою ручонку, вот так! Ой, и до чего же она у тебя горяча! Ну, раз-два-три! Оп-ля, Катарина!
Эту шутливую присказку он подцепил от барышень, служивших в имении — они так играли со своими куклами. Купойи решил, что это — ласковое заигрывание. «Что ж, и я попробую, может, развеселю этим бедняжку».
Но до веселья ли ей было! Головка у нее бессильно откинулась, как у подстреленной птицы. Бедному Купойи пришлось подхватить ее за талию и так потащить к телеге.
— Что вы делаете, бога ради?! — зашумел Винце.
— Иди, иди-ка сюда, помоги!
— Чего ради вы это придумали? — продолжал ворчать Винце, поняв, в чем дело.
— Иисус Христос тоже врачевал больных, мой дорогой Винце.
— Это так, потому как у него было на то время. Ему нечем было больше заниматься. А мы должны спешить, чтобы вовремя поспеть на рынок. А ты, девочка, обопрись на мое плечо, и пошли потихоньку!
Только сейчас Винце заметил, как аккуратно и изящно была она одета: на ножках — маленькие сафьяновые сапожки, короткая домотканая юбка из шерсти, чересчур пересиненная кофта с вышитыми рукавами и черный платок в горошек на голове. Нельзя сказать, чтобы фигурка у девочки была безукоризненной: левое плечо слегка выдавалось вперед. И тем не менее она была такой складненькой, такой филигранной, как фигурка из прозрачного сахара.
Винце быстро сделал углубление между мешками, постелил одеяло и кафтаны, чтобы было помягче; потом поднял девочку — она была легка, как пух, — и нежно уложил ее.
— Ну, а теперь, сударь, забирайтесь и вы на телегу, — обратился он к господину Купойи.
Снова тронулись в путь, но не успели они немного отъехать, как больная девочка попросила пить.
Винце покачал головой, проворчал что-то под нос, но все же остановил телегу неподалеку от того места, где протекал родник, и принес ей в шляпе воды.
— За эту воду ты получишь в «Раке» вина, — заверил его Купойи.
Больной на глазах полегчало от свежей воды; она закрыла глаза и перестала стонать, только дыхание ее было горячим и прерывистым. Купойи участливо смотрел на тонкое, нежное личико, на открытый высокий лоб, на голубые жилки, бьющиеся на висках.
— Сдается мне, что девочке полегчало. Как ты думаешь, Винце?
Безбожник Винце не отвечал, а только подгонял волов:
— А ну, Молния! А ну, Бутон! Нн-но!
— Уж не заснул ли ты, Винце?
Но сердитый Винце и тут ничего не ответил; он поправлял свою «амуницию»: прочищал соломинкой мундштук.
— Эй, Винце, смотри! Вроде бы уже и не такие красные у нее уши. Может, ослабла лихорадка?
Купойи приложил руку ко лбу девочки, но тут же расстроился, потому что голова пылала, как булка, только что извлеченная из печи.
Девочка открыла глаза, кротко, благодарно посмотрела на него затуманенным взглядом.
— Ой, какая у вас рука, как приятно!
— Холодная, не правда ли? Но погоди, доченька, мы сейчас что-нибудь придумаем. Эй, Винце, остановись!
Они снова остановились у Зехернейской мельницы; там, где на берегу речки Кисе печально стоял одинокий ясень. Старик слез с телеги, обломал с дерева ветку: «Жаль, конечно, что листочки больно узенькие», — и стряхнул с нее облепивших ее зеленых, отливающих золотом букашек.
— Так мы и впрямь никуда не доедем, — заворчал Винце.
— Ну, ну, не ворчи, ты, молокосос! — бросил ему Купойи (хотя «молокосос» тоже уже приближался к семидесяти).
Затем сорванной веткой Купойи принялся, как веером, обмахивать больную. Это было хорошо еще и потому, что он отгонял мошкару, обильно вьющуюся над телегой и словно купающуюся в расплавленном золоте солнечного света. Ветка навевала прохладный ветерок, прогонявший зной и пушивший светлые, как колос, волосы девочки.
Ей было, наверное, приятно это. Тоненькой горячей рукой, может, непроизвольно даже, она отыскала заросшее щетиной лицо деда и погладила его по щеке. А старику почудилось, будто на этом месте он ощутил прикосновение трепещущего сердца голубки.
— Ты — добрый старик, — чуть слышно сказала она. И, замолчав, остановила на нем полуосмысленный взгляд.
— Ты хоть немного лучше себя чувствуешь? — тревожно спросил Купойи.
— Не знаю.
— Не бойся, ничего плохого с тобой не случится, все пройдет. В городе я вызову к тебе доктора, и он собьет лихорадку. Хорошо помогает хинин, знаешь, такой белый порошок? Жаль, у меня с собой его нет. К утру ты поправишься и сможешь продолжать свой путь. Ты, наверное, поступаешь на новую работу?
Девочка покачала головой.
— Может, ты к матушке держишь путь?
— Да.
— А где живет твоя мама?
— Она умерла.
Параскайский дворянин задумался над этими словами; они словно поразили его в самое сердце. Только после долгой паузы он снова заговорил:
— Так куда же ты направлялась?
Больная бессвязно забормотала:
— Там, где пробегает черный петух, у него на голове красная шапочка-гребешок, а на той шапочке-гребешке — колокольчик. Он звенит, и я иду на звон этого колокольчика. Я хорошо его слышу.
И протянутой рукой она показала направление, где бегает черный петух. Разумеется, никакого петуха там не было.
— Боже мой, она бредит!
Дыхание у нее становилось все более свистящим и затрудненным. Глаза, словно раскаленные на огне, искрились сухим, пугающим жаром. Когда приехали в город и стали на пшеничном рынке, она совсем потеряла сознание.
Купойи был как на иголках. Он еле дождался, чтобы к выставленному мешку подошел покупатель и первому же подошедшему продал всю пшеницу. Нетерпение — не дешевое развлечение: по одномуу хатошу он потерял с каждой меры.
Быстро получил он деньги и убрал так поспешно, словно краденые.
— Ну, а теперь быстрее в «Рак».
«Рак» был излюбленным постоялым двором всех параскайских дворян. Во-первых, просторный, а во-вторых, и вино там было неплохое, не говоря уже о том, что им нравилась вывеска с гербом: небольшое ярко-красное чудище с огромными клешнями и множеством ног, которыми рак пятился назад. В давние времена короли охотно украшали им и дворянские гербы. Они знали, что к чему.
Сам же корчмарь, хозяин «Рака», не очень-то уподоблялся своему раку: он ступал широко и двигался вперед и в материальном отношении и в отношении собственных размеров; сейчас он весил девяносто шесть кило (что поделаешь — питание хорошее!). Только фамилия его уменьшалась, «худела». Когда он прибыл сюда из Праги и стал к винному пульту, его звали Ференцем Вайналко. Десять лет назад он отбросил «ко» и стал Вайналом, а еще через пять лет его фамилия, потеряв и «л», стала Вайна; под этой фамилией он выплыл в Мишкольце, затем снова изъял из своего «корабля» еще один слог, так что, с тех пор, как он подвизается в «Раке», где у него отменно идут дела, его стали величать господином Вай, а с прошлого года — и вовсе Ваи. Словом, один бог знает, что будет дальше; ясно одно, что при таком образе жизни у него уже немного букв осталось в запасе.
