— Я очень люблю вас за это. А можно мне побыть ещё недолго?
— Сколько захочется. Только я вынужден просить вас обойтись без моего общества, так как мне нужно закончить несколько писем.
Я распорядился, чтобы Коста подал им ужин. Написав письма, я решил развлечься, усадил малютку рядом с собой и принялся шутить с нею, поостерёгшись, однако, вызвать неудовольствие матери. Неожиданно в наши забавы, к немалому моему удивлению, вмешался её братец.
— Тебе нечего здесь делать, ты не девица.
В ответ на мои слова маленький негодяй показал свой пол, но столь непристойным образом, что сестра его, сидевшая у меня на коленях, расхохоталась и убежала к матери, которая в благодарность за добрый ужин оставалась в глубине комнаты. Я поднялся и, отвесив сему наглому педерасту пощёчину, спросил у его матери, зачем она привела этого бесстыдника.
— Но ведь правда он красивый мальчик? — отвечала сия низкая женщина.
Дабы вознаградить мальчишку за пощёчину, я дал ему дукат и, чувствуя отвращение, велел всем уходить. Я лёг спать, посмеиваясь над случившимися приключениями и удивляясь развращённости матери, которая опускается до того, что толкает собственного сына к пучину самого отвратительного из пороков.
На следующее утро я пригласил к себе еврея. Кортичелли приехала опять с матерью, а через несколько минут явился и сам директор. Изобразив ему обиды юной танцовщицы, я зачитал подписанный им контракт и вежливо предупредил, что смогу найти средства заставить его соблюдать взятое обязательство. Сей потомок Иуды отговаривался разными причинами, но в конце концов, убеждённый доводами Кортичелли, обещал в тот же день поговорить с распорядителем балетов и присовокупил, что надеется удовлетворить Его Превосходительство, как он назвал меня, хотя это, впрочем, редко может служить доказательством искренности, особенно у евреев.
Обедать я отправился вместе с аббатом Гамой к маршалу Ботте. Там я познакомился с английским поверенным кавалером Маном, бывшим в то время идолом всей Флоренции. Сей необычайно богатый человек отличался умом, вкусом, любовью к изящным искусствам и, несмотря на своё английское происхождение, изысканностью манер. Кавалер пригласил меня обедать и с предупредительностью просил Терезу вместе с мужем и братом почтить его своим присутствием. Когда мы разъезжались, Тереза сказала, что всё время думала обо мне.
— В каком смысле? — поинтересовался я.
— Я обещала Редегонде заехать за ней, чтобы свезти к себе ужинать. А о том, чтобы проводить её домой, можешь позаботиться ты. Приезжай к ужину и оставь у ворот свою карету. Остальное получится само собой. Пробудешь с нею лишь несколько минут, но и это уже кое-что. Сделав первый шаг, можно довести всё до желанного конца.
В девять часов я был у Терезы. Меня приняли как неожиданного гостя. Я сказал Редегонде о своём удовольствии встретиться с нею, а она ответствовала, что уже не надеялась на это. За ужином ни у кого не было аппетита, исключая Редегонду, которая много смеялась всем рассказанным мною историям.
После ужина Тереза спросила у прекрасной пармезанки, не послать ли за портшезом, или же она поедет в моей карете.
— Если кавалер согласен услужить мне, в портшезе нет надобности.
Ответ её показался мне столь благоприятным, что я уже не сомневался в своём счастии. Все пожелали друг другу доброй ночи, она взяла меня под руку, слегка сжав её. Мы спустились вниз, и она села в карету. Я последовал за нею, но нашёл место уже занятым.
— Кто здесь? — воскликнул я. Редегонда рассмеялась и ответила:
— Это же моя матушка.
Со мной сыграли шутку, но у меня не хватило духу отвечать тем же. От неожиданности человек теряет голову и на мгновение лишается всех способностей рассудка. Оскорблённое самолюбие уступает место лишь гневу.
Когда мы подъехали к дому, в ответ на приглашение матери подняться я ответил отказом, ибо чувствовал, что при малейшем с её стороны противоречии надаю ей пощёчин. Рассерженный и возбуждённый как морально, так и физически, решил я отправиться к Кортичелли, не сомневаясь в её уступчивости. У них все уже спали. Я постучал и в ответ на вопрос назвал себя. Дверь отворилась, я вошёл в темноту. Синьора Лаура сказала, что зажжёт сейчас свечу и добавила, что, если бы я предупредил, она ждала бы меня, несмотря на холод. Мне показалось, будто я попал в ледник. Потом раздался смех малютки, и, осторожно приблизившись к постели, я, к своему удивлению, нащупал несомненные признаки мужеского пола. То был её братец. Тем временем мать зажгла свет, и я увидел, что девица закуталась в одеяло до самого подбородка, поскольку, так же как и брат, была совершенно голая. Несмотря на всю свою снисходительность, я почувствовал отвращение к сей мерзости и спросил у её матери:
— Зачем вы позволяете это ужасное совмещение?
— А что тут страшного? Ведь они брат и сестра. Педераст перебежал на постель матери, а маленькая
капризница заявила мне, что между ними нет ничего плохого, и если я желаю, чтобы она спала одна, то должен купить ей кровать. Всё это, сказанное с вызывающей наивностью и на болонском жаргоне, заставило меня от души расхохотаться. Речь её сопровождалась жестами и, благодаря этому, обнажилась половина её прелестей, в которых я не нашёл ничего, достойного внимания. Однако же было предопределено, что меня околдует её кожа — единственное её достоинство.
Будь она одна, я незамедлительно воспользовался бы ею, однако присутствие матери и охальника-братца удерживало меня; я опасался сцен, кои попусту лишь портили бы мне кровь. Отсчитав десять дукатов на покупку кровати, я пожелал ей доброй ночи и ушёл.
На следующий день я всё утро провёл в галерее кавалера Мана, содержавшей жемчужины живописи, скульптуры, мозаики и резного камня, а оттуда поехал к моей Терезе, дабы рассказать ей о своём вчерашнем конфузе. Она много смеялась, и я тоже присоединился к ней, несмотря на некоторую досаду, от коей не могло освободиться моё самолюбие.
— Ты должен утешиться, мой друг, — сказала она, — да и замену будет найти не столь уж трудно.
— И зачем только ты вышла замуж!
— Этого уже не поправишь. Послушай, тебе всё равно не обойтись без женщины. Возьми Кортичелли, в конце концов, она не хуже любой другой и не заставит упрашивать себя.
Возвратившись домой, я застал аббата Гаму, которого я приглашал обедать, и он спросил, не пожелаю ли я взять на себя комиссию португальского двора во время предстоящего в Аугсбурге конгресса. К сему он присовокупил, что осторожное ведение предложенного дела обеспечит мне в Лиссабоне любые блага. “Я готов сделать всё, что в моих силах”, — был мой ответ. Вечером в опере я говорил с балетмейстером и танцовщиком, занятым в па-де-де, а также с директором-евреем. Сей последний повторил своё обещание удовлетворить мою протеже через три-четыре дня. Приехавшая Кортичелли рассказала, что ей уже привезли кровать и она ждёт меня к ужину. Я согласился и после театра отправился туда.
