ночам тяжёлые, мучительные сны…
III
Добрая после этой не слишком удачной для неё лобовой атаки на врага заметно поутихла, присмирела и, точно забыв вдруг о досаждавшей ей молодёжи и не пытаясь больше воевать с ней, вернулась к прежнему, гораздо более соответствовавшему её весьма почтенному возрасту спокойному, неторопливому, безмятежному образу жизни. Она вновь стала посиживать с соседками на лавочке и прогуливаться с ними или в одиночестве по двору, снова включилась в их размеренные, монотонные разговоры ни о чём и в то же время обо всём сразу. В сторону же Димонова сарая и на его хозяина она даже не смотрела. Если же порой её взгляд случайно задерживался на противнике, она глядела на него совершенно безучастно, не выражая никаких чувств, как на пустое место, будто с определённого момента он, ещё совсем недавно так страстно ненавидимый ею, вдруг перестал существовать для неё и представлять какой-либо интерес.
А Димону только этого и нужно было. Он не желал ни с кем конфликтовать и выяснять отношения и был очень рад тому, что вздорная старуха наконец отстала от него и оставила его в покое. И в глубине души гордился собой за то, что в острой ситуации не растерялся, не дал слабину и сумел дать ополоумевшей бабке достойный отпор, в результате чего, как он полагал, она и вынуждена была сбавить обороты и прекратить нападки на него, то есть фактически капитулировать. Так, во всяком случае, ему хотелось думать. Правда, приятелям, вскоре прослышавшим о благоприятном изменении обстановки и вновь, после короткого вынужденного перерыва, начавшим собираться на прежнем, привычном месте, он, вероятно, из скромности, не обмолвился ни словом о стычке с бешеной старухой и о своём решительном, твёрдом и хладнокровном поведении при этом. Рассказал он об этом, да и то скупо, в немногих словах, будто нехотя, только Мише и ещё нескольким самым верным друзьям, не оставившим его в самое трудное время.
Однако, как выяснилось уже очень скоро, Димон и его приятели слишком рано обрадовались и успокоились. Их победа была мнимой. Авдотья Ефимовна и не думала отступать и тем более капитулировать. Она лишь изменила тактику и избрала для достижения своих целей совершенно иные – тёмные, таинственные, никому, кроме неё самой, не ведомые и не понятные средства.
А началось всё с того, что однажды жарким июньским вечером Добрая появилась на своём балконе со шлангом в руке и стала поливать росшие внизу, под её окнами, цветы, заметно поникшие от стоявшего уже несколько дней тяжёлого, иссушающего зноя. Игравшие поблизости дети, так же как и цветы истомлённые жарой и жаждавшие освежиться, едва завидев лившиеся сверху прохладные, сверкавшие на солнце струи, со смехом, криком и гиканьем бросились под старухин балкон, под низвергавшиеся оттуда обильные потоки воды. А она, точно позабыв вдруг о своей закоренелой, всем известной неприязни к детворе, с мягкой, благосклонной улыбкой, слегка оживившей её чёрствые, застылые черты, взирала свысока на резвившуюся внизу шумную ребятню и, судя по всему, не без удовлетворения обрызгивала её освежающей влагой.
Однако не слишком характерное для неё доброе, благодушное расположение духа совсем недолго владело ею. Лишь до того момента, когда она заметила Димона, Мишу и ещё нескольких парней, их товарищей, въехавших на велосипедах во двор после традиционного вечернего выезда и спешившихся около Димонова сарая. Они, естественно, сразу же обратили внимание на необычное оживление возле старухиных окон и некоторое время с удивлением созерцали эту довольно причудливую сцену – орущую, визжащую, скачущую мелюзгу и поливавшую её с балкона улыбающуюся, как будто внезапно подобревшую старуху.
Ребячье веселье было так искренне, непосредственно и заразительно, что Миша, полюбовавшись немного этой благостной, почти идиллической картиной, не выдержал и решил вспомнить детство золотое. Он подмигнул Димону, отделился от группы своих спутников, по-прежнему молча наблюдавших за диковинными водными процедурами, затеянными прямо посреди двора, и, на ходу сбросив с себя футболку, устремился к бегавшей, прыгавшей, не смолкавшей ни на миг малышне, стремясь освежить своё разгорячённое, вспотевшее после продолжительной поездки по городу тело под падавшим со второго этажа рукотворным дождём.
При виде приблизившегося чужака, одного из тех, кого Авдотья Ефимовна по неизвестной причине считала врагами и ненавидела всей душой, с её лица сбежали остатки улыбки и оно приняло более привычное хмурое, насупленное выражение. И как только незваный гость оказался под балконом и вмешался в толпу резвившейся детворы, она, чуть помедлив, перестала разбрызгивать воду по сторонам, сжала пальцами кончик шланга и направила тонкую упругую струю в наглого великовозрастного пришельца, вздумавшего разделить бесхитростную детскую потеху.
И тут произошло нечто странное и необъяснимое, изумившее и переполошившее всех присутствовавших при этом. Едва лишь прицельно устремлённый твёрдой старухиной рукой мощный водяной поток коснулся обнажённого Мишиного торса и окатил его плечи, грудь и спину, как он взвыл не своим голосом, резко шарахнулся назад и, несколько мгновений покружившись, как волчок, на месте, точно не зная, куда ему бежать, опрометью бросился туда, откуда явился, провожаемый насмешливым, язвительным взглядом и хриплым издевательским смешком Авдотьи Ефимовны.
Очутившись среди удивлённых, ничего не понимавших приятелей, Миша поначалу не мог вымолвить ни слова, лишь громко стонал, охал и совершал беспорядочные порывистые движения. И только спустя минуту-другую, не переставая стонать, всхлипывать и оживлённо жестикулировать, срывающимся, плачущим голосом сообщил, что старая карга окатила его кипятком, или какой-то кислотой, или ещё чем-то в этом роде. И в подтверждение своих слов продемонстрировал сильно покрасневшую, воспалившуюся, начавшую покрываться мелкими белыми волдырями кожу на своём голом туловище, в тех местах, на которые попала подозрительная старухина водица. После чего, ни с кем не прощаясь, по-прежнему испуская протяжные жалобные стенания и кривясь от боли, поплёлся домой, не замечая устремлённых ему вслед сочувственных и недоумённых взглядов друзей, а также, как и прежде, неотступно следовавшего за ним совсем другого – ядовитого, злорадного – взора старухи.
Димон, единственный из всех, обратил внимание на этот её взгляд и исказившую при этом её лицо злобную, мстительную и одновременно торжествующую, почти радостную ухмылку. И, вероятно вспомнив в связи с этим своё недавнее столкновение с ней, едва не переросшее в вооружённый конфликт, и его крайне неприятные последствия, едва слышно, сквозь зубы произнёс слово, вскоре, как и прозвище «Добрая», накрепко приставшее к Авдотье Ефимовне и, по мнению большинства имевших с ней дело людей, очень подходившее ей: «Ведьма!»
А в скором времени произошёл ещё один, ещё более драматический, вызвавший немало толков, слухов и догадок случай, как будто лишний раз подтвердивший
