Вскоре затем наступил час обеда, и мы ели на палубе, в угрюмом молчании, каждый ломая голову над разъяснением этой тайны. Я был до того поглощен размышлениями, что разбитое судно, лагуна, островки, визгливые морские птицы, знойное солнце, припекавшее мне голову, и даже мрачное настроение капитана, сидевшего рядом со мной, исчезли из моего сознания. Моя душа была черной доской, на которой я царапал и чертил гипотезы, сопровождая каждую из них живописными отчетами моей памяти, с картинами прошлого. В течение этой напряженной умственной работы я вспоминал и изучал лица одного достопамятного шедевра, сцены в салоне: и тут внезапно застал самого себя заглядывающим в глаза канаки.
— Во всяком случае, тут есть одна вещь, которую я могу выяснить вне всяких сомнений! — воскликнул я, оставляя обед и вскакивая. — Там был канака, которого я видел в баре с капитаном Трентом, субъект, которого газеты и корабельные отчеты превратили в китайца. Я намерен обшарить его помещение и выяснить это обстоятельство.
— Ладно, — сказал Нэрс. — А я побездельничаю еще немножко, мистер Додд, я порядком уморился и раскис.
Мы совершенно очистили три кормовых отделения судна; все добро из главной каюты и помещений капитана и помощника лежало грудой подле штурвала; но в переднем отделении с двумя каютами, в которых, по мнению Нэрса, помещались кок и боцман, мы еще ничего не тронули. Туда я и направился. Помещение выглядело совсем голым; несколько фотографий висели на переборке, одна из них неприличная; единственный сундук стоял открытый, и как все, найденные нами, был наполовину опустошен. Пачка двухшиллинговых романов доказала мне без всяких сомнений, что каюту занимал европеец; у китайца их не могло быть, да и самому просвещенному канаке, какого только можно представить себе в камбузе, они были бы не по плечу. Ясно было, стало быть, что кок помещался не здесь, и что мне слеловало искать в другом месте.
Матросы выбросили гнезда и выгнали птиц из камбуза, так что я мог теперь войти туда беспрепятственно. Одна дверь была уже завалена рисом; в помещении было темновато, пахло гнилью, и носились тучи грязных мух; оно было брошено в беспорядке, или птицы за время своего пребывания здесь опрокинули вещи; пол, как палуба, пока мы ее не вымыли, исчезал под слоем птичьего помета. У стены в заднем углу я нашел красивый сундук камфарного дерева, окованный медью, какие нравятся китайцам и матросам, и только им одним из всего населения Тихого океана. На основании его внешнего вида я не мог прийти к какому-либо заключению, а сам сундук, странное дело, был закрыт. Все остальные сундуки, как я уже сказал, были открыты, а содержимое их выброшено; то же оказалось позднее при осмотре матросских помещений; только этот сундук камфарного дерева составлял странное исключение: был не только закрыт, но и замкнут.
Я взялся за топор, без труда разбил плохой китайский замок и, как таможенный чиновник, запустил руки в содержимое ящика. Сначала я рылся в полотняных и бумажных вещах. Потом нащупал шелк, отозвавшийся оскоминой на моих зубах, и вытащил несколько лоскутьев, покрытых какими-то таинственными буквами. Я тут узнал в них постельные занавески, популярные у китайского простонародья. Не было недостатка и в дальнейших доказательствах: белье с причудливыми узорами, трехструнная китайская скрипка, шелковый платок с кореньями и травами, прибор для курения опиума и порядочный запас этого снадобья. Очевидно, кок был китаец; а если так, то кто же был Джоз Амалу? Или этот Джоз украл ящик раньше, чем поступил на судно под вымышленным именем? Это было возможно, как и все было возможно в этой чепухе; но подобное решение еще больше сбивало меня с толку. Почему же этот ящик был оставлен нетронутым и брошен, когда все остальные выворочены или увезены? И где Джоз добыл второй сундук, с которым (по сообщению клерка в гостинице) он отправился в Гонолулу?
— Ну, как ваши дела? — спросил капитан, которого я нашел развалившимся на груде натасканного нами платья. Ударение на местоимении, покрасневшее лицо капитана и сдержанное возбуждение в его тоне показали мне, что не мне одному повезло по части открытий.
— Я нашел в камбузе ящик китайца, — ответил я, — и Джоз (если тут был какой-нибудь Джоз) не потрудился даже захватить с собою свой запас опиума.
Нэрс, по-видимому, принял это совершенно спокойно.
— Да? — сказал он. — Теперь взгляните-ка на это и признайте себя побитым.
Он развернул передо мной на палубе два или три номера газеты, с размаху хлопнув по ним свободной рукой.
Я тупо смотрел на них, не чувствуя себя способным к новым открытиям.
— Взгляните на них, мистер Додд! — крикнул капитан резко. — Да взгляните же!
Он провел грязным пальцем по заголовку.
— «Сиднейский Утренний Вестник», ноября 26-го, что вы на это скажете? — крикнул он с возрастающей энергией. — А вам ведь известно, сэр, что на тринадцатый день после того как этот номер вышел в Новом Южном Уэльсе, корабль, на котором мы находимся, снялся с якоря в Китае? Как же мог «Сиднейский Утренний Вестник» попасть в Гонконг в тринадцать дней? Трент нигде не приставал, пока не попал сюда; он не упоминает о встрече с каким-нибудь кораблем. Стало быть, он нашел эту газету либо здесь, либо в Гонконге. Решайте сами, сынок! — воскликнул он и повалился на груду тряпья, как человек, утомленный жизнью.
— Где вы нашли их? — спросил я. — В этом черном чемодане?
— Именно, — сказал он. — Вам нет надобности шарить в нем. Там нет ничего, кроме карандаша да какого-то тупого ножа.
Я все-таки взглянул в чемодан и был вознагражден.
— Всякому свое, капитан, — сказал я. — Вы моряк и дали мне множество указаний; но я художник, и позвольте мне сообщить вам, что это так же странно, как и все остальное. Нож — это шпатель, которым очищают палитру, а карандаш «Уинзор и Ньютон», да еще ВВВ. Шпатель и карандаш ВВВ на торговом бриге! Это противно законам природы.
— Загвоздка изрядная, — заметил Нэрс.
— Да, — продолжал я, — карандаш тоже служил художнику, посмотрите, как он очинён, — не для писания, нельзя писать таким карандашом. Живописец, и прямехонько из Сиднея! Как он попал сюда?
— О, довольно естественно, — усмехнулся Нэрс. — Они зацепили его, чтоб он иллюстрировал их темную повесть.
Мы помолчали.
— Капитан, — сказал я наконец, — есть какая-то скверная загадка в истории этого брига. Вы говорили мне, что провели в море большую часть своей жизни. Вы должны были видеть немало темных дел на судах, а слышать еще больше. Что же здесь случилось? Страховка, разбой? Что тут творилось и для чего?
