гантель тридцать раз или сделать что-нибудь в этом духе, и только потом скомандовала сама себе шутливое, с трудом шевеля отвердевшими от воды и усталости губами:
– Майна!
Несмотря на усталость, ее не покидало возвышенное настроение: как возникло оно после незатейливого разговора с Корнешовым, так и осталось.
И это – невзирая ни на что – ни на грозную железную дуру, болтавшуюся в волнах, ни на шторм, ни на пороховые облака, ползущие так низко, что до них можно было дотянуться рукой и вырвать пальцами клок черной ваты, – ни на что, в общем. Она словно бы вернулась в светлую половину своей жизни, которая когда-то у нее была.
Она поднялась на поверхность, приподняла очки, вытряхивая из-под них капли пота, выдернула изо рта нагубник и проговорила с одышкой – Корнешов ее голос слышал, а Михалыч уже нет:
– Все, Лева, можно аккуратно буксировать груз, – улыбнулась обессиленно – м-да, действительно она что-то устала, хотя приподнятое настроение по-прежнему не покидало ее.
– Молодец, Ир, – едва приметно шевельнул ртом Корнешов, также раздвинул губы в улыбке. В ответной улыбке.
Судя по всему, то, что было вдребезги разбито несколько лет назад, можно будет, наверное, восстановить. Склеить по кусочку, объявить об этом друзьям и собраться, как и прежде, на кухне за дымящейся рассыпчатой картошкой с малосольной селедочкой, с такими же малосольными огурцами, пахнущими укропом, около обмахренной инеем бутылки, вытащенной из морозильного отделения и спеть песню про моряков, наконец-то вернувшихся в родной Портленд… Так, во всяком случае, ей показалось.
Корнешов пересел на банку, где находился Михалыч, махнул рукой Ирине:
– Уходи на корабль, Ир! Ты свое дело сделала! Чего тебе мокнуть в море?
– Не-ет, я пока побуду, посмотрю, как пойдет мина, в крайнем случае подстрахую. Иначе все опять придется начинать с нуля.
– Михалыч, давай потихоньку… внатяжечку, – скомандовал Корнешов коку.
Тот понимающе наклонил голову, пробормотал что-то неслышно, потом, выбивая из горла хрип, прочистил горло и выкрикнул неожиданно звучно:
– А погодка-то, а? Похоже, никакого Гольфстрима с его теплом тут отродясь не бывало.
– Гольфстрим ушел отсюда далеко, – Корнешов покачал головой. – Приготовились! И-и… тихо-тихо, – р-раз!
Линь натянулся, начал потихоньку выползать из воды, мокрый, отяжелевший, но все еще гибкий, Ирина, находясь рядом, поправляла его, перехватывала, если выползал какой-нибудь занозистый кусок, а впереди оказывался угол, в котором линь мог застрять или выщербина, оставленная тросом.
Небывалое дело, но и на сторожевике, и в самой шлюпке было тихо, очень тихо и вообще казалось – ни тяжелого гуда валов, ни шипучего плеска воды, ни голосов людей, стоявших на баке, – ничего этого нет, все пропало. Звук моря ушел куда-то в небо, завис там и растворился.
Линь продолжал понемногу выползать из воды, сейчас поползет трос, разлохмаченный, колючий, тяжелый. Теплая вода Гольфстрима, о которой уже шла речь, когда-то преобразила эту землю, хотя несколько веков назад на здешних скалах ничего, кроме льда не росло, ныне же, по весне, пласты земли, прилипшие к суровым камням, покрываются зеленью и цветами… Хорошо становится на скалах.
Сегодня благодатная вода Гольфстрима, превратившая, например, Норвегию в пышный огород, ушла в глубину, придавила другое течение, холодное, со стылой водой – Лабрадор, сейчас Лабрадор в непростой борьбе подминает под себя Гольфстрим, и, когда это произойдет окончательно, отключится бесплатная печка Европы, а на севере вообще наступит лютый холод.
Вряд ли голландцы будут тогда выращивать свои знаменитые тюльпаны, а норвежцы ловить нежную треску прямо с берега. Не будет ни того, ни другого.
Нефтяная авария в Мексиканском заливе заставила двадцатого апреля две тысячи десятого года оторопеть знающих людей, они заявили, что после аварии начало стремительно приближаться похолодание Арктики – до этого печального мига осталось совсем немного…
Впрочем, совсем другой народ, также знающий, ученый, обремененный степенями и премиями, говорит об обратном – лет через пятьдесят Арктика растает вообще, останутся от нее рожки да ножки, мировой океан поднимется на пять метров, как минимум, зальет земли и континенты, города и облагороженные за тысячи лет возделывания поля, сделавшиеся такими дорогими, что их уже невозможно оценить – они стали бесценны.
Даже если богатый Уоллт-Стрит выпотрошит все свои карманы и не оставит ни доллара в заначке, даже если все деньги мира свезут железнодорожными составами и пароходами в одно место, все равно они, превратившись в гору, будут стоить дешевле древней ухоженной земли…
Линь натянулся, с него во все стороны брызнула вода – похоже, начал выползать зацепившийся за какую-то неудобную выбоину обрывок троса.
– Аккуратнее, аккуратнее, Михалыч, – обеспокоенно выкрикнул Корнешов, – не обрежь эту чертову веревку. Не рви ее.
– Да я не рву, тяну еле-еле, как мокрую туалетную бумагу с катушки – не прилагая усилий.
– Вот так и продолжай тянуть.
Ирина нащупала рукой линь, опустилась в воду до разлохмаченной головки ржавого каната, подергала в разные стороны, поправила его, и линь перестал брызгаться мелкими темными каплями.
– Спокойно, Михалыч, – на всякий случай предупредил Корнешов, – Ирина сделала все как надо.
– Все тип-топ, товарищ капитан третьего ранга…
Наконец из воды показался разлохмаченный ржавый бутон, и Михалыч, не выдержав, подмигнул ему одобрительно, будто старому знакомому.
Теперь надо было оттащить мину на полмили в сторону, к глухому каменному острову, где ничего, кроме сигнального поста, не было, и кораблей там не было, поскольку на картах было отмечено несколько мелей – там мину можно было смело превращать в вонючий, пахнущий тухлой кислятиной воздух – никому вреда она уже не принесет.
Гребцы неторопливо, широким кругом развернулись, перевалили через зло шипевшую гряду и мягко, не делая ни одного неосторожного, непродуманного гребка, поволокли мину в сторону от широкого «караванного пути», по которому и иностранцы ходили, и наши рыбаки, и сугубо «штрюцкие» бегали – гражданские суда, и большие военные корабли, похожие на плавающие города – этой дорогой, собственно, пользовались все.
И как только никто из них не наткнулся на этот изъязвленный морем железный шар, неведомо никому. Видать, у каждой плавединицы был собственный ангел-хранитель, не иначе.
Ирина плыла рядом со шлюпкой, страховала – мало ли что…
Михалыч, честно говоря, думал, что все мины в здешних местах были выловлены еще в пятидесятые годы, может быть, даже при жизни Сталина, а оказалось, это не так.
В ту пору здешние воды бороздил в команде одного из военных транспортников его отец – опытный главстаршина…
– Михалыч, не молчи, говори что-нибудь – все веселее будет, – попросила Ирина.
– Тебе, Ир, давно уже пора находиться на «Трое», – перебивая ее, выкрикнул Корнешов, нахмурился, хотя раньше у него этой привычки – хмуриться, – не было. – Давно пора!
– Еще чуть проплыву с вами и развернусь на сто восемьдесят градусов. Для меня ведь это – тренировка. Иначе форму потеряю.
Корнешов безнадежно махнул рукой: Ирина всегда поступала так, как считала нужным.
– Товарищ капитан третьего ранга, объясните мне, пожалуйста, одну загогулину, – попросил Михалыч, –
