— Граф Беллегард и четверо его приятелей заболели, как и ты.
— По заслугам, нечего было отираться возле неё.
— Хитрец, тебе хотелось сохранить красотку для одного себя.
— Однако они не очень-то проницательны, если не догадались, почему я прогнал эту проклятую гризетку.
— Как они могли знать? Весь город думает, что ты в совершенном здравии.
— Что ж, теперь ты можешь утешить их, рассказав о моей болезни. Но я никогда не дошёл бы до такой глупости, как они, чтобы самому без всякой нужды объявлять об этом всему свету.
Вылечившись, я отправился посмотреть знаменитую лейпцигскую ярмарку. Благоволение фортуны в фараоне и бириби доставило мне в Дрездене четыреста дукатов, и я отправился с аккредитивом на три тысячи экю к банкиру Гофману.
Со мной вместе ехал весьма интересный старик, управляющий саксонскими рудниками. Он рассказал мне одну историю, незначительную саму по себе, но примечательную тем, что она навсегда останется тайной для русских. Оказывается, императрица Екатерина, которую все считали брюнеткой, на самом деле имела светлые волосы. Когда она была ещё ребёнком, этот человек каждый день видел её в Штеттине.
С тринадцати лет её причёсывали свинцовыми гребнями, потому что она была обещана Петру Ш, а в России всегда хотят, чтобы принцессы императорской крови были брюнетками, так как светлые волосы весьма распространены по всему государству. В последний день ярмарки, как раз когда я садился обедать, у меня в столовой неожиданно появилась отменно красивая женщина — это была Кастельбажак.
— Вы здесь, моя прекрасная дама!
— Увы! Я приехала две недели назад.
— И собрались ко мне только сегодня!
— Мы нарочно избегали встреч с вами.
— Кто это мы?
— Шверин тоже здесь.
— Значит, бедняга в Лейпциге?
— Да, и сидит в тюрьме.
— Что же он натворил?
— Подал фальшивый вексель. Несчастный, что с ним будет? Он мог бежать, но не захотел, решившись лучше отправиться на эшафот.
— И вы не расставались с ним целых три года, с того времени, как я видел вас в Англии?
— О, мой дорогой Казанова, пожалейте нас, не вспоминайте прошлое, спасите от бесславной смерти человека, который позорит своё имя. А ведь речь идёт о каких-то жалких трёхстах экю.
— Для Шверина я не сделаю ничего. Этот негодяй чуть было не отправил меня на виселицу своими фальшивыми банковскими билетами.
— Но неужели и моя судьба безразлична вам?
— Вы — другое дело, и если пожелаете ехать со мной в Дрезден, я дам вам триста экю, как только правосудие разделается с этим мошенником. Для меня всегда оставалось загадкой, почему столь привлекательная и красивая женщина связала себя с подлецом, у которого нет ни ума, ни таланта, ни даже пристойных манер, а вместо состояния — один лишь княжеский титул.
— Я никогда не любила его и жила с ним, вопреки самой себе, не умея проявить достаточной твёрдости перед его слабостью и слезами.
Её рыдания возобновились с новой силой, потому что женщины приходят в наибольшее расстройство чувств, когда сами рассказывают о своих несчастьях. В двадцать шесть лет она сделалась женой аптекаря из Монпелье, у которого её и похитил Кастельбажак. В Лондоне она не могла прельстить меня — я уже попался в сети другой сирены. Но теперь ничто не связывало мою свободу, и я согласился удовлетворить все её желания. Прислуживающий мне человек был свидетелем сей сцены, которая вызвала в нём живое любопытство. Когда он увидел счастливую развязку, то по собственному побуждению подал для дамы прибор и отправился приготовить в моей комнате новую постель, что немало меня позабавило. Бедная Кастельбажак не заставила уговаривать себя, поскольку пребывание в Лейпциге сделалось для неё совершенно непереносимым. Не говоря уж о долгах, все её вещи попали к хозяину гостиницы, где она остановилась. Кредитор трёхсот экю также стремился наложить руки на платья несчастной женщины, однако она сказала мне, что, если успокоить хозяина, можно получить всё обратно. В этот же день она переехала ко мне. Когда мы собирались устроиться в постели, моя прелестница произнесла с печалью в голосе:
— Мой дорогой Казанова, я должна сделать вам одно признание.
— Что ещё, моя милая?
— Я чувствую, что вы потребуете за свои благодеяния вознаграждение, которое я охотно доставила бы вам, будь только оно возможно.
— Я согласен подождать до завтра.
— Завтра ничего не изменится.
И она принялась плакать. Однако же я с настойчивостью требовал объяснений, и тогда несчастная подняла юбку и продемонстрировала ещё одно очевидное доказательство подлости Шверина. Не сдержав жеста разочарования, я спокойно сказал ей:
— Ложитесь спать, мадам. Мне жаль вас, вы достойны лучшей участи.
То расположение чувств, в коем я находился, легко могло заставить меня рискнуть собственным здоровьем, и поэтому после зрелого рассуждения я был благодарен ей за предупреждение, избавившее, может быть, меня от неизлечимого отвращения к усладам любви. Это была не какая-нибудь Матон, обманывавшая и до, и после знакомства, а истинно порядочная женщина, украшенная качествами, вполне противоположными её неустройствам, и одарённая превыше всего отзывчивым сердцем — самым гибельным даром изо всех, получаемых нами от Провидения. Именно оно и служило причиной страданий несчастной Кастельбажак.
Я нашёл средство вызволить её вещи из гостиницы, заплатив хозяину шестьдесят экю. Она не знала, как изъявить свою благодарность, и старалась показать, сколь тяжела для неё невозможность проявить всю полноту чувств, чего она желала.не менее страстно, чем я сам. Оно и понятно — добропорядочная женщина всегда будет считать себя обязанной тому, кто помог ей, и готова без всяких условий полностью отдаться своему благодетелю. Мы узнали о судьбе Шверина от обманутого им банкира. Сей последний отправил нарочного в Берлин, дабы узнать, не будет ли король против того, чтобы предать фальшивомонетчика всей строгости законов.
— Это смертный приговор несчастному! — воскликнула Кастельбажак. — Теперь он пропал. Король заплатит за него, но посадит до конца жизни в Шпандау.
— Он должен был попасть туда ещё четыре года назад, — возразил я. — Нам с вами, моя милая, будет от сего только лучше, да и ему самому тоже.
Моё появление в Дрездене со своим новым завоеванием вызвало немалое удивление среди тамошнего общества. Мадам являла собой решительную противоположность по сравнению с Матон, и все наперебой поздравляли меня. Кроме достоинства и обходительности светской женщины, Кастельбажак обладала очаровательным нравом, и я не колебался представить её матушке и всем своим знакомым под именем графини де Блазэн.
