Привет тебе от твоей матери Герты Шванеке».
Шванеке медленно прочел письмо, слово за словом, чуть ли не по складам. Дочитав до конца, он стал читать сначала, будто задумал выучить его наизусть. Он читал и читал, шевеля губами, как будто молился, как тот, кто глубокомысленно и отрешенно читает молитвенник. И по мере того, как он читал, лицо его менялось: бледнело, ожесточалось. Наконец он, подняв голову, бессмысленно уставился в пространство. Глаза под кустистыми бровями загорелись недобрым огнем.
— Что это с ним? — негромко спросил Кроненберг Крюля.
— Ну и что там тебе настрочила твоя мамочка? — выкрикнул из угла сарая Крюль.
Шванеке этого не слышал. Единственное за пять лет письмо. И о чем? «…разбомбили», «…Шванеке — хуже дьявола!», «…только когда помру, успокоюсь» .
— Гады! — вдруг заорал Шванеке.
Подскочив, он, откинув голову, стал вопить.
— Гады! Гады! Гады проклятые! — кричал он, сжав кулаки. Потом, скомкав письмо, бросил его в угол сарая и стал словно безумный расхаживать взад и вперед. — Мать! — орал он. — Мать… Да они все гады ползучие! Все!
Кроненберг с Крюлем поспешили к нему. Тут Шванеке в исступлении стал ногами и руками ломать, крушить дощатые нары. С перекошенным до неузнаваемости лицом он переламывал о колено доски.
— Уйдите! — вопил он. — Все уйдите! А не то сейчас всех вас прибью!
Кроненберг с Крюлем переглянулись. Все ясно: припадок неконтролируемой ярости. Попытавшись унять Шванеке, они кинулись на него, но не вышло — Карл Шванеке разбросал их как котят. Только когда на помощь пришли еще трое, им впятером удалось уложить его на превращенные в груду досок нары и связать.
Привлеченные шумом, примчались доктор Берген, доктор Хансен и обер–лейтенант Обермайер. Кроненберг озабоченно ощупывал начинавший уже заплывать левый глаз.
— Он спит, — сухо доложил Кроненберг. — Получил письмо из дому, видимо, там что–то случилось. Вот он и взбесился. А может, просто за пять лет читать разучился, поэтому и озверел, — ядовито добавил он.
— Оставьте при себе ваши дурацкие предположения, Кроненберг! — рявкнул на санитара Обермайер.
Подойдя к нарам, он взглянул на избитое, посиневшее лицо Карла Шванеке:
— Я заберу его к себе в Горки — вы тоже поедете, Крюль.
— Но ведь я ранен, герр обер–лейтенант… — попытался возразить обер–фельдфебель.
— Мне сказали, что ваша задница в полном порядке. К тому же не она меня интересует, а ваши руки, а они, сдается мне, тоже в полном порядке. Или вы только что не ими Шванеке охаживали, а задницей?
— Никак нет, герр обер–лейтенант.
— Значит, сегодня в час ночи у дома, где операционная.
— Так точно!
— А партизаны? — встревожился доктор Берген.
— Ничего страшного, герр доктор, но нам необходимо ехать.
Крюль беспокойно вертелся на нарах. Снова на фронт, думал он. Опять вся эта дрянь: пределы видимости противника, атаки, обстрелы, партизаны. Вот же зараза! Угораздило меня попасться ему на глаза.
Доктор Берген сделал Шванеке укол морфия.
— Не разбушуется? — спросил Обермайер.
— До ночи проспит. А когда проснется, надеюсь, ничего подобного не повторится.
— Что тут случилось? — обратился Обермайер к Кроненбергу.
— Да вот… письмо из дома получил. Читал, читал, а потом как вскочит. И давай все крушить.
— Где письмо?
Отыскав лежавший на полу скомканный листок, Кроненберг разгладил его и подал обер–лейтенанту. Пробежав его глазами, Обермайер нахмурился, потом, аккуратно сложив, молча вышел.
— Что уж там такого она ему написала, если он так взбесился? — недоумевал Кроненберг.
— Кто знает, что. Просто есть письма, которые лучше не отправлять, — уходя, высказал мнение доктор Хансен.
В час ночи Крюль и Шванеке стояли у временной операционной. Шванеке с мрачным видом стоял, опершись о стену. Очнувшись и сообразив, что связан, он сначала долго истерически хохотал.
— Да не буду, не буду вас приканчивать, идиоты! — сквозь смех успокоил он всех. — Где мне потом скрываться в этой окаянной стране?
— Ну знаешь, посмотрел бы на себя! Только и осталось, что связать по рукам и ногам, — ответил Кроненберг.
Спрятав за спиной руку со шприцем, он сидел у изножья нар Шванеке, готовый в любую минуту впрыснуть Шванеке лошадиную дозу успокаивающего, если тот надумает вновь буянить.
— Ты только на шаг отошел бы, как тебя СС тут же и сцапали бы и вздернули на первом суку. Так что только и оставалось бы, что перебежать к «иванам» — те, может, подумав, оставили бы тебя в живых.
Наступив на ногу санитару, Крюль грубо предупредил Шванеке:
— Тебе ребра вытянут поштучно, если смоешься.
Когда сам штабсарцт доктор Берген выписал Крюля как выздоровевшего и теперь путь к подвигам вновь был открыт, поскольку рана в заднице ничуть не препятствовала, обер–фельдфебель буквально на глазах пришел в себя. Уже четверть часа спустя он гонял взад и вперед по сараю кого–то из легкораненых только за то, что тот, видите ли, проявил небрежность, приветствуя его, обер–фельдфебеля Крюля.
— Я вас приведу в чувство! — разорялся Крюль. — Вы здесь только пузо греете, а мы по снегу ползаем! С сегодняшнего дня я лично буду контролировать всех, кто попадает в госпиталь!
— Свинья собачья! — отчетливо произнес кто–то.
Крюль резко повернулся. На временных койках лежали исключительно тяжелораненые, на нарах и соломенных тюфяках те, кто получил легкие ранения. Лежали и ухмылялись.
— Кто это сказал?
Откуда–то из темного угла донеслось:
— Ветер донес.
Кроненберг хихикнул. Но Крюль сделал вид, что не заметил, — ни к чему с санитарами портить отношения. И только молча сжал кулаки.
— Ничего, наступят другие времена! — грозно предупредил он.
Кроненберг энергично закивал:
— Хочется надеяться. Мы все этого ждем не дождемся…
— Что вы имеете в виду?
— То же, что и вы, герр обер–фельдфебель.
Так и прошел вечер. Но ночью, когда они стояли на холоде у операционной, Крюль притих, было видно, что его гложут мысли. Он думал о неумолимо приближавшемся фронте, о партизанах, вовсю хозяйничавших поблизости, причем как раз в том районе, миновать который им предстояло сейчас, о минометных обстрелах во время земляных работ на подготавливаемых ими запасных позициях, о беспощадном артогне русских. О таившем в себе смутную угрозу будущем, о пока что едва ощутимых, однако верных признаках грядущей катастрофы.
Крюль не понимал, откуда взялись дурные предчувствия. Они возникли у него, как и у остальных, совершенно внезапно, почти незаметно, крадучись, проникли в душу и теперь уже, по–видимому, навсегда поселились в ней.
