— Напишите прошение, — ответствовал князь, — и я передам его императрице. Однако же рекомендую вам просить об отмене приказания, поскольку императрице будет неприятен отказ повиноваться.
— Я сделаю так, как угодно Вашей Светлости, но ежели Её Величество задержит изъявление своей милости, я окажусь жертвой полицейского произвола.
— Тем временем можно искать защиты у вашего посла.
— Ах, мой князь! Я потерял своё отечество. Лицеприятный суд лишил меня прав человека и гражданина.
— Казанова из Венеции.
При этих словах князь Кауниц с улыбкой обернулся к венецианскому посланнику и, тихо переговорив с ним несколько минут, продолжал:
— То, что вы не можете просить защиты посла, весьма неблагоприятно для вас, господин Казанова.
— Я беру его под своё покровительство, — неожиданно объявил какой-то человек высокого роста, выступая вперёд, — и тем более охотно, что господин Казанова и всё его семейство служили моему государю.
Сей благородный человек оказался саксонским посланником графом де Витцтумом.
— Итак, поторопитесь со своим прошением, — закончил князь. — Если же решение Её Величества задержится, вы сможете найти убежище у графа.
Его Светлость приказал подать мне бумаги и чернил, и я сразу же написал:
Мадам,
если бы ничтожнейшее насекомое под занесённой ногой Вашего Королевского и Императорского Величества умоляло о милосердии, я убеждён, что вы пощадили бы несчастное создание. Я и есть подобное насекомое и молю вас, Мадам, повелеть губернатору графу Шротембаху повременить ещё восемь дней, прежде чем сразить меня туфлей Вашего Величества. Вполне вероятно, что по истечении сего срока граф уже не сможет причинить мне вреда. Возможно, Ваше Величество даже соблаговолит отобрать у него грозную туфлю, доверенную ради изничтожения злоумышленников, но отнюдь не честного и мирного венецианца, который, несмотря на своё бегство из Свинцовой Тюрьмы, всегда почитал законы.
Казанова. 21 января 1767 года.
После этого мне оставалось лишь с надеждой ожидать дальнейших событий. В семь часов приехал граф де Витцтум и заставил повторить подробности моего приключения. Я ничего не скрыл от него. Он тут же снял копию с моего прошения и проклятых латинских стихов, которые мне кое-как удалось запомнить.
— Одних этих виршей, — сказал он, — достаточно для вашего оправдания, так как они несомненно доказывают, что вы имели дело с мошенниками. И всё-таки я не уверен, добьётесь ли вы справедливости.
— Как! Меня могут принудить завтра же покинуть Вену?
— Маловероятно, что императрица удостоит вас восьмидневной отсрочкой.
— Но почему же?
— Перечитайте своё прошение. Разве это уместный для просьбы слог?
Читая, князь с трудом удержал смех. А венецианский посланник совершенно серьёзно усомнился в возможности представить Её Величеству подобное писание.
На следующий день милейший граф прислал предупредить, чтобы я не появлялся на улицах пешком, а через некоторое время он же уведомил меня, что можно уже ничего не опасаться, из чего следовало заключить об отмене приказания губернатора Шротембаха. Мне было оказано снисхождение, если таковым можно назвать акт чистой справедливости. Г-н де Лаперуз, граф де Ла-Каз и секретарь венецианского посольства синьор Нечелли заверяли меня, что прошение произвело во дворце настоящий фурор, и поэтому, не сомневаясь в успехе, я отправился к приятельнице императрицы графине де Сальмор, для которой у меня были рекомендательные письма. Когда я вошёл к сей даме, она не удостоила меня приветствием и сразу же обратилась с такими словами:
— Как, господин Казанова, ваша рука всё ещё на перевязи?
— Вы же сами знаете, мадам, по какому поводу...
— Совсем нет, мне ничего не известно, и вам будет трудно дать хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение...
— Однако же, мадам, это дело получило некоторую огласку.
— О, у вас весьма изобретательный ум!
Именно в таких выражениях разговаривал со мной начальник полиции.
— Но, мадам, неужели вы полагаете, что я способен на подобные измышления?
— Ладно, ладно! Для вас, венецианцев, это не столь существенно. Ведь вы всегда играете комедию, если видите для себя хоть какую-нибудь выгоду.
— Вы единственная, кто усомнился в моём споре с господином Браницким. Однако же я хотел бы обеспокоить вас более важным делом.
— Мне достаточно и того, что уже известно.
Здесь я повернулся и вышел, весь красный от унижения. Отвергнутый высокопоставленными особами, ограбленный жуликами, не имея возможности ни оправдаться перед первыми, ни защититься от вторых — вот в какое положение низвергнула меня судьба! Оскорбления, грабёж, угроза убийства, полное равнодушие, и ни одного слова сочувствия! Даже не у кого было требовать сатисфакции!
Один г-н де Витцтум не оставлял меня. Он сам приехал сказать мне, что губернатор на аудиенции у императрицы убедил её в правильности своего решения.
— Я даже не знаю, как повторить вам все его обвинения.
— Умоляю, расскажите!
— Во-первых, вы занимались фараоном, играли краплёными картами, и поэтому вашим кошельком завладели с полным основанием.
— А доказательства, великий Боже, доказательства?
— Губернатор показал ваш кошелёк и карты. Императрица сделала вид, что поверила, ведь если счесть вас правым, пришлось бы отрешить графа от должности, а неизвестно, кто согласился бы занять его место. К тому же, за этого Шротембаха держатся — он довольно ловко выуживает мошенников.
Г-н де Витцтум просил меня от имени князя Кауница забыть о своих двухстах дукатах и закончил следующими словами:
— Самое разумное — оставить это дело и уехать из столицы.
— Нет, я никуда не поеду. Понятно, что императрица хотела бы по политическим причинам заглушить публичный скандал. Но что может вынудить к этому меня? Терять мне уже нечего, я и так лишился всего — денег, уважения, чести.
Тем не менее один случай, о котором много говорили тогда в Вене, сильно поколебал мою решительность. За несколько дней до моего приезда в столицу туда прибыла некая девица благородного происхождения из фамилии де Салис, которую сопровождал всего один слуга. Губернатор послал ей приказание покинуть город в течение двух дней, но эта дама ответствовала ему моими же словами: “Я уеду из Вены, только когда мне надоест жить здесь”. Через два дня её заточили в монастырь, и, несмотря на сочувствие всего общества, она оставалась в тюрьме. Её приезжал навестить даже молодой император.
