— Повторяю, мы в отсеке первого вычислительного поста, здесь, у меня.
— Хорошо, — повторила она замерзшими губами.
И когда она уже стояла у овала прохода, ожидая образования ниши, спокойный недремлющий ум ее отметил: «Чему я не должна удивляться? Тому, что ты бросаешь меня? Как честный и прямой человек — муж женщины, лишенной сентиментальности, ты считаешь своим долгом сказать ей это немедленно, чтобы никому из нас ни минуты не находиться в ложном положении. Что же? Спасибо и на том».
В отсеке первого вычислительного поста она увидела: Галина Тебелева сидит в кресле, Острогорский стоит перед ней, держит за руку и с улыбкой восхищения смотрит ей в изумленно раскрытые глаза. И Гордич с таким чувством, словно она преступник, которому сейчас должны объявить приговор, застыла у стенки отсека. Но Острогорский и Тебелева молчали.
— Ну так что? — спросила Гордич, усмехнувшись. — Надеюсь, ты объяснишь мне смысл этой сцены?
Ей не ответили.
— Итак?
Острогорский выпрямился и, не выпуская руки Тебелевой, повернул к Гордич смущенное лицо.
— Понимаешь, Ира, — начал он, ласково гладя ладонь Тебелевой. — Пожалуйста, не надо волноваться, Галя…
То, что он обратился не к ней, а к Тебелевой с этими словами, обидело Гордич. Она перебила мужа:
— Хорошо. И она, и я, обе мы совершенно спокойны.
Острогорский дробно закивал:
— Да, да, мы не волнуемся, и вы, Галя, тоже будьте совершенно спокойны.
— Мы все спокойны, — нетерпеливо заключила Гордич. — В чем дело?
Поглаживая Галю по руке. Острогорский сказал:
— Вышло так: я собирался на отдых, Галя вдруг вызвала меня в нижнюю дирекционную. И понимаешь, что оказалось?
Гордич нашла в себе силы улыбнуться: предисловие слишком затягивалось.
— Во время наблюдений за Восемнадцатой станцией Галя стала свидетелем какого-то непонятного явления. Ни счетчики, ни самописцы ничего не зафиксировали, но сама Галя ощутила его как очень яркую вспышку экрана-накопителя, что возможно вообще лишь при острейшем импульсе крайне жесткого рентгеновского излучения.
Гордич переводила взгляд то на Тебелеву, то на Острогорского.
— …И вот теперь у нее что-то с глазами. Я прибежал… Она вызвала меня по аварийной связи…
«Дура, и ничего больше, — подумала Гордич о себе. — Мерзкая дура!»
— Я прибежал, еще некоторое время Галя кое-что видела на экране-накопителе: кривые, свечение марок, координатную сетку… Я думал уже, обойдется, хотя, кроме того, что было на экране, она с самого начала ничего не могла различать…
«Дура, беспросветная, ревнивая дура…»
— Потом она и на экране перестала видеть. Мы прошли в отсек автоврача. Диагноз: паралич зрительных нервов.
Тебелева вздрогнула при этих словах. Гордич подбежала к ней:
— Какое несчастье!
— Не так уж и страшно, — продолжал Острогорский, гладя Тебелеву по руке. — И вполне излечимо: зрительный нерв легко протезируется! Здесь нам это не сделать, но вы, Галя, пожалуйста, не переживайте: сегодня же мы отправим вас на Землю в энергокапсуле, и все будет прекрасно. С букетом цветов встретите потом наши корабли на космодроме.
— Что дала витограмма? — спросила Гордич.
— Никаких срочных угроз, но тонус, в общем, пониженный, и это, конечно, понятно.
— Кто же ее пошлет в энергокапсуле?
— Тогда возвращать «Запад» к Земле? А что же еще?
— Я не хочу возвращаться, — сказала Тебелева. — Без нашего «Запада» остальные три группы тоже работать не смогут. А волноводы еще не держатся на автокоррекции. Я могу ждать. У меня ничего не болит.
— Ты-то подождешь, — говорила Гордич, чувствуя, что едва сдерживает слезы. — Но как мы оставим тебя в таком положении?
— А вы меня в анабиоз, Ирина Валентиновна. Я буду спать. Только вам всем и за меня работать тогда…
«Боже мой! Но какая ж я дремучая, непроходимая дура!» — опять подумала Гордич.
— Нет, Галя, — сказала она, — это не выход.
— А меня нельзя с вами сдублировать, Ирина Валентиновна? — продолжала Тебелева.
— Сдублировать? — удивленно спросила Гордич и посмотрела на Острогорского.
Тот всплеснул руками:
— Конечно же! Как только я сам не додумался! Аппаратура наверняка есть в каталогах. Сделать ее — пять минут! — Он схватил Тебелеву сразу за обе руки и сжал их, радостно смеясь. — Молодчина, Галя! Превосходно придумано!
Гордич молчала, плотно сжав губы. Она знала, что такое дублирование. Влюбленные иногда объединяют свое видение, потому что видеть глазами любимого или любимой — одна из величайших радостей.
Она взглянула на мужа. Тот смотрел на нее с какой-то затаенной улыбкой. Она поняла: он разгадал все, что происходило в ее душе в эти ужасные минуты, и осуждал ее. И это взорвало Гордич.
— Что за глупость! С какой стати ей с утра до ночи смотреть в мои графики! Если дублировать, то ее и тебя! У вас общее дело. Вы поставите пульты обоих постов в одном отсеке и сможете полноценно работать.
Тебелева, слушая это, сидела с безучастным лицом. Нельзя было понять, радуется она или нет. Глаза ее по-прежнему оставались широко открытыми.
— Нет, — сказал Острогорский. — Нет! И нет!
— Почему же — нет? — спросила Гордич, ловя себя на мысли, что этот категорический отказ мужа ей очень приятен, что она ждала его, ради него и сделала свое предложение.
И, осознав это, она вдруг обозлилась на себя:
— Единственный разумный выход. Не возвращать же действительно всех нас на Землю? И тем более теперь, когда остаются считанные дни до завершения. Или ты думаешь иначе?
— А я говорю — нет! — повторил Острогорский.
— Но почему же? Функции первого и второго вычислителей могут объединяться с наибольшей целесообразностью. Это азбучная истина.
Острогорский притронулся к руке Тебелевой.
— А? — как будто очнувшись, спросила она.
— Извините нас, пожалуйста, Галя, — сказал Острогорский. — Нам нужно поговорить без вас.
Тебелева сделала попытку встать.
— А-а… Ну, я пойду.
Острогорский усадил ее опять.
— Не беспокойтесь, Галя, пожалуйста. Мы выйдем. Это на несколько минут. Пойдем, Ирина!
Они вышли в соседний отсек. Подождали, пока проход за ними зароется.
Острогорский резко повернулся к Гордич.
— Это невозможно.
— Почему?
— Ты отнесись без предвзятости. Нам нельзя быть сдублированными. Подумай как следует.
— Хорошо, — сказала Гордич. — Я подумаю.
Они с мужем никогда не проходили через дублирование. В годы их молодости дублирования еще не существовало. Позже было некогда. Да как-то и утратилась жажда такого близкого общения. Они слишком уж разошлись, как узкие специалисты, слишком были заполнены своими обязанностями по службе. А ведь когда видишь глазами другого, все больше и больше очаровываешься внутренним миром друг друга; вживаешься в какую-то высшую незаменимость друг для друга, в сознание того, что несешь другому самую высокую радость; необычайно приближаешь к себе этого человека. Все вместе — наибольшая духовная близость! Об этой опасности он и говорит сейчас, пытаясь разбудить в ней ревность и не зная того, что лишь полчаса назад эта бабья темная ревность уже бушевала в ней. В ту самую пору, когда он делал все, что только мог, спасая Галину от слепоты, эта мерзкая ревность чуть не свела ее с ума. Темный омут! Болото!
