— Ты ангел!
Перелет. Опять придется выкручиваться.
— Даже не крещенная, — торжествующим тоном ответила я. Кстати, чистую правду. Потом обернулась к толпе и громко добавила: — Это во славу Сатаны, истинного господина и владыки вселенной!
Всё замерло. В абсолютной тишине у меня за спиной кто-то темный, подтянувшись на руках, взобрался на помост и встал рядом.
— Ведьма! — громоподобно заорал лекарь.
— Ты это серьезно? — спокойно спросил по-русски чей-то знакомый голос.
Я повернулась на пол-оборота и уперлась носом в широкую грудь, обтянутую тонким серым трикотажем, однозначно нетипичным для этих мест. Еще до того, как поднять глаза, я догадалась, кто стоит передо мной. Из толпы стали раздаваться не то возмущенные, не то испуганные вопли, а я словно приросла к доскам помоста, не понимая, что происходит.
— Я что-то услышал про отрицание ангела и сатану, — пояснил Герман. — Эти слова во всех языках похожи. Хочешь, чтобы тебя растерзали?
— Нет, мне надо в тюрьму, — глупо ответила я и, поняв, что краснею, опомнилась: — Ты что здесь делаешь? Уходи быстрее, меня не надо сейчас спасать!
Герман хмыкнул и огляделся.
— Ну вот еще, — по-прежнему бесстрастно отозвался он. — У меня к тебе дело, и если я отпущу тебя сейчас, то где потом буду искать?
— Какое дело? — вне себя от удивления и досады, поинтересовалась я.
К нам уже направлялись стражники. Герман повернул меня к себе спиной и обнял за талию.
— Так будет понятно, что мы вместе? — озабоченно спросил он.
Колени у меня начали подкашиваться, и я лишь пожала плечами. Толпа волновалась вокруг нас, но никто не порывался даже швырнуть камень. Какие тут все дисциплинированные!
— Дело? Да хочу попросить тебя вспомнить, когда и в каких мирках ты бывала, и что там видела. Составляю атлас.
До чего же он безмятежен… Неужели он настолько уверен, что все и всегда сможет преодолеть? Что его интеллект сильнее любых неприятностей? Я кивнула.
— Хорошо, сегодня же займусь.
— На всякий случай я побуду рядом, если не возражаешь.
Ну, что-то внутри меня, конечно, возразило бы, зато всё остальное растворилось в его руках и никаких возражений не допускало. Хотя бы недолго, пару минут, пока стража не разодрала нас в разные стороны, побыть вместе…
Лязг засова потонул в собственном многократном эхе. Когда оно стихло, вернулось и зрение, тем более, что мрак в тюрьме не был абсолютным. Я огляделась. Камера была сплошной: длинный коридор, тянувшийся вдоль другого, по которому меня только что провели, поделен на отдельные клетки решетками из толстых прутьев. В соседней клетке разместили Германа. Я увидела его стоящим напротив меня — сложив руки на груди, он наблюдал, как я озираюсь.
— Кого ты на этот раз спасаешь? — с ироничным фатализмом в голосе поинтересовался он.
Только его насмешек мне не хватало! Вот поэтому все, что я делаю в наколдованных мирках, я делаю одна!
— Тебя это не касается.
Я села на лавку, узкую деревянную лавку, одновременно, надо полагать, кровать. Долго здесь находиться не придется. Глазам надо привыкнуть к темноте настолько, чтобы появилось «фильтрующее» зрение, оно позволит мне в этой анфиладе клеток найти Гертруду. Куда бежать, там разберемся.
— Что ты собираешься делать? — спросил Герман, усаживаясь на свою лавку рядом со мной.
— Горько плакать! — огрызнулась я, думая о том, что его ведь тоже придется выручать. В соседях-то мы теперь из-за меня, хотя я и не виновата. Не бросать же его здесь…
— Ты не можешь плакать, — спокойно информировал он.
Когда это он успел заметить? Наверное, кто-то из братьев сказал.
— У тебя нет слезных желез, — тем же спокойным тоном, пристально глядя на меня, сообщил он. Прозвучало это, как удар.
Что такое «слезные железы», я представляла себе слабо, но ясно поняла, что у меня имеется какой-то серьезный дефект, и почувствовала себя неполноценной. В склонности к дурацким шуткам Германа никто не уличал.
— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросила я.
Его взгляд перестал быть таким острым. Он прошел мимо меня, и Герман глухо, словно нехотя, ответил:
— Я знаю каждый сантиметр твоего тела.
Второй удар. Он произнес эту фразу так, словно интерес к моему телу был для него мучительным, словно он сделал признание в чем-то сокровенном. И эта загадочная интонация затронула внутри меня те музыкальные струны, на которых мог играть только он. Чудесная вибрация охватила все чувства, приковав внимание целиком к нему. Но хотя бы инстинкты на этот раз не подвели — по сигналу памяти они встали в боевую стойку. Как это он познакомился с моим телом? Что-то не припомню. А когда я теряла память? Сознание отключалось, было дело, — когда, прорываясь вместе с Женькой к сквозняку под обстрелом, мне в спину прилетела пуля из винтовки. Очнулась я в медицинском отсеке «Тайны»… Очевидно, Женька притащил меня туда, он мирно спал на койке рядом.
Вот поэтому-то все, что я делаю в наколдованных мирках, я делаю одна!
— Никогда Женьке этого не прощу, — прошептала я. Мне было стыдно, очень стыдно, за тело, которое оказалось дефектным.
— Почему? — быстро спросил Герман и упер в меня взгляд, пронизывающий, теперь казалось, насквозь. — Он не должен был тебя спасать? Это лишь твоя прерогатива? Больше никто не вправе быть бесстрашным и великодушным?
Ой! Что это он такое говорит?
— Пусть спасает кого угодно, только не меня.
И только не с твоей помощью…
— Почему? — опять спросил Герман. — Тебе не хочется быть благодарной?
Он словно кидал в меня мелкие камни. Вообще-то, не хочется… да и зачем? Что с ним стряслось? Почему он бросается обвинениями?
В тот момент мы оба забыли, куда ведет единственная выходная дверь каменного коридора. И я утратила ощущение важности выбранного испытания, находясь вне всяких миров. Гертруда и ее сын напрочь выпали из моей головы.
— Да, не хочется, — ответила я. — Ну и что? Я не хочу быть обязанной — это ограничивает свободу, и, кстати, сама не требую благодарности ни от кого!
Герман сощурил свои темные глаза, словно сужал до толщины иглы собственный взгляд, и так уже проникший в самые потаенные уголки меня.
— Ты ни с кем не хочешь себя связывать, — как очередное обвинение, произнес он.
— А ты?! — крикнула я, потеряв самоконтроль. — Почему ты не хочешь связать себя со мной?!
Пронзительный взгляд вновь потускнел.
— У меня есть достаточно веская причина.
— И что во мне не так?!
Он вдруг растерялся.
