постепенно, день за днем эта маленькая девчонка, заставляла сурового одинокого медведя проникаться к ней неизбывной симпатией. Она вкралась к нему в душу незаметно, но надежно заняв в ней долго пустовавшее место близкого и родного существа. Он привязался к ней, сам еще этого не понимая, и уже не без удовольствия подставлял ей свою морду для поцелуя.
— Ах, Мишка, до чего ж нам хорошо с тобой… а давай играть, как будто мы идем с тобой в волшебную страну, где нас ждет великий и могущественный чародей, который исполнит три самых заветных желания…
— И что бы ты пожелала?
— Хм… дай подумать… Я хочу познакомиться с твоими родителями… У тебя же есть семья?
— Тоже мне желание, зачем это тебе нужно?
— Как зачем? Разве можно узнать человека, не познакомившись с его родными! А я всё хочу о тебе знать!
— Тогда ты ничего хорошего не узнаешь.
— Как так?
— А так, что добра то от них я и не видел никакого.
— Почему?
— Почему… почему… Мать выдали замуж совсем девочкой еще… за боярина московского… сама еще дитя, и когда я родился, не до меня ей было. А отец — дюже до дворцовых интриг охоч был. Домой носу не казал. Все в разъездах. Приедет, бывало, домой, покудова одну лошадь на другую переседлывают, он к матери: крик, брань, плач… а потом — фьють — и след простыл. А мать потом еще два дня из светелки своей не выходит, все плачет, плачет. Строгий он был. За малейшую провинность и кулаки, и розги в ход шли: и мать бил, и меня частенько, как не убил только. Мать добрей была — на горох вот только ставила… шалил я много… дык, все больше от скуки…
— Ну естественно, маленький мальчик, энергии много, а мир он ведь большой, интересный… И не ловили тебя?
— А как же ж… всякий раз и ловили. Да что они могут-то? Ну к матери сведут… Та побранит, да и дело с концом: постоишь на горохе, и с гуся вода.
— Ну, мама тебя любила…
— Да куда уж… говорю ж, сторговали ее у родителей, выдали насильно замуж, молодую, вот вроде тебя, лет 15 ей было, за старого боярина, в отцы то он ей точно годился, если не в деды… так ей вообще противно было даже смотреть на меня: как глянет, ее аж передергивало. Так и говорила мне — поди прочь, вымесок… А сама в слезы…
— А отец ее любил? Ну, ведь зачем-то он женился на ней… а?
— Не знаю я, она ж шестая жена у него была.
— Ничего себе! А куда он всех остальных жен-то дел? Вот ведь синяя борода…
— Борода-то… да — хорошая была у него. Окладистая… А жены больше трех лет и не жили у него… умирали…
— А дети еще, ну кроме тебя, были? Братья, сестры…
— Нет, не было. Жестокий он был человек. Мать моя все в монастырь уйти просилась, так не отпускал. И бил сильно. Сам придумывал за что, а потом наказывал ее. Никогда доволен не был, а повод найти, чтоб наказать, трудно ли?
— Хватит! Не хочу слушать. Жуткие вещи ты говоришь, Мишка…
— Сама спросила! А что ты хотела услышать?! Что в жизни моей были сплошные пряники?! Нет, голуба моя… Я признаться, когда мать померла, сильно горевал по ней. Какая-никакая, а все ж мать. Но, когда отец после того напился пьяным, с лошади упал, хворал и в три дня помер — я радовался! Тяжело он помирал, мучительно, а мне каждый стон его — музыка небесная была. А у лошади подпруга-то на одном волоске держалась. А кто ее подрезал, знаешь?
— Не хочу слушать про это! Ты портишь мне всю сказку! Противный Мишка! Лучше про бабушку расскажи, что пирожки тебе пекла…
— Эх ты, заноза… Бабушка… Она всю жизнь за сына своего молилась, но видать не тем богам. А пирожки, да, вкусные были пирожки… — Ларсон отвернулся от Софии и пошел подальше от костра, в сумрак, на ходу превращаясь в медведя. Под маской зверя было проще прятать свои человеческие чувства.
Наступила ночь, рассыпав бриллианты по бездонно-черному небу. Где-то невдалеке ухал филин, нагоняя страх на девочку. Медведь развалился, уставившись на догорающий костер, в глазах его видны были мерцающие отблески пламени… или это были слезы? Девочка подошла к нему, и медведь развернулся, подставляя ей свои колени. Она забралась на него и свернулась клубочком. София спала, а медведь, согревая ее теплом своего тела, все думал… думал…
— А может и хорошо, что вымерли все медведи… Таких жестоких людей не должна носить Земля. Да и я, на удивление, зажился на свете… Ни жены, ни детей… Бобыль я одинокий…
Вся жизнь промелькнула перед его глазами. Что он видел? Схватки, драки. В каждой потасовке гнев давал ему силы, заставляя кровь бурлить, утраивая его мощь, давая победу над врагом. Но своего внутреннего врага ему было не победить…
Он всю жизнь винил отца в той нелюбви, которую мать испытывала к нему, он ненавидел и боялся его. Маленьким мальчиком он плевал ему в след. Став старше, втыкал иголки в косяки его спальни, за что был неоднократно и жестоко бит, но однажды, на девятый день после смерти матери, увидев, что отец напился до беспамятства, подрезал подпругу у его лошади… Отца вызвали к царю, но до столицы он так и не доехал. А потом…
Как говорят мудрецы: убить медведя нельзя — убийца сам займет его место, сам станет медведем. Так и случилось. Он сам стал копией своего отца, сам стал медведем. Только еще более дерзким, более жестоким и мстительным. Его боялись все. От него бежали крестьяне и дворовые люди, а он их ловил и травил собаками. Он был демоном своего мира. Сильный, могучий, жестокий. Иван Грозный восхищался им. Он был верным опричником царя. Не гнушался никакой работой. А сейчас, посмотрите на него: он точно ручной пёс держит на своих коленях маленькую девочку, оберегая ее сон…
Что-то проснулось в нем. Чувства, доселе невиданные, незваные и негаданные. Она не боялась его! Она тянулась к нему и ласкала его, гладя по взъерошенной шерсти. Вот ведь, как он мог прожить эту жизнь, — не в ненависти, а в нежности…
Сердце заныло от ощущения неизбывной потери, бездарно прожитой жизни, а тело его ослабело от этой догадки, силы растаяли, ушли в землю, забрав с собой яд прожитых лет. Растерянно, как только-что вылупившийся птенец смотрел он
