— Я за него рыбакам пятьдесят «рэ» отдал, — говорил сопровождающий, разматывая предмет, укутанный в старые рубашки. — Одни рыбацкие команды знает. Хотел переобучить, да не знаю, как. И не дается, бандит! Видно, «училка» у него не функционирует.
В руках парня оказалась внушительных размеров пузатая бутыль с яркой наклейкой. С хрустом отвинтив крышечку непочатой емкости, он на скорую руку сервировал стол — две рюмки, нож, помидоры и крохотный кусочек хлеба.
— Ну, за твое!
Одним махом осушив рюмку, закусил, подбодрил:
— Не думай, а то остынет. Не бойсь, у меня гвоздичные зернышки есть, загрызешь.
Я вылил содержимое в рюмку сопровождающего, стряхнул оставшуюся капельку на язык, распробовал, авторитетно заявил:
— Самогон лучше.
— Э-э, — обиделся сопровождающий. — Разве ж так пьют?
— Тебя как зовут?
— Василий.
— Вот что, Вася, — ласково сказал, посмотрев на часы. — Выпить я могу. А потом? На границе, как известно, тучи ходят хмуро... И враг не дремлет.
— Та!
Сопровождающий от огорчения машинально выпил и вторую рюмку.
— А вот это зря. Развезет.
Мы вышли, и сопровождающий, шагая вслед за мной, бубнил себе под нос:
— Традиция! А традиция, она и есть традиция.
Сам я начал работать, по нынешним меркам, довольно рано — в неполных тринадцать лет. Хотел велосипед. Лишних денег дома никогда не водилось, вот и нанялся садовым рабочим в санаторий — подстригал кусты, носил ящики с рассадой, садил и поливал цветы, окапывал деревья, за что и получал ежемесячно тридцать пять рублей. Именно там, на первой работе, и выучился терпению.
Санаторий находился на берегу, и требовалась адская выдержка, чтобы в жару, видя голубизну моря, продолжать высаживать цветочки, взрыхлять землю у жирных гладиолусов, гнуть спину над цветочными узорами клумб.
Эта закалка пригодилась потом, во время занятий на вечернем отделении, когда после тяжкого дня веки смыкались сами собой, а руки механически писали контрольную, когда от мешков и ящиков ныла спина, а в это время из морвокзального ресторана доносились песни и музыка, когда на борцовском ковре противник брал на болевой, и хрустел сустав, и почти рвались сухожилия, а я терпел и помнил, что обязан победить, потому что в этом мире моими единственными опорами и союзниками были терпение и воспоминания о худом мальчишке, севшем однажды на новенький велосипед, заработанный собственными руками...
Однако пора было будить сопровождающего. Ишь, разоспался малый!
Как его зовут? Василий, кажется?
— Василий! Проснись! Вася! Васька!
Он мутно посмотрел на мое потное лицо, измазанную робу, посочувствовал:
— Н-да... Долго еще маяться?
— До полной победы мировой революции, — ответил, выкарабкиваясь на отшлифованные добела плиты. — Наших не видел?
— Один уже закончил, второй вон, в трубу подался. Не устал? Будем заканчивать? Спать охота.
Все-таки я молодец: нормально провел первый самостоятельный досмотр.
Раз в неделю, если не было ничего срочного, Никитин проводил занятия по таможенному кодексу, по юридическим вопросам, связанным с контрабандой, разбирал наиболее характерные дела. Это помогало и нам, начинающим, и «старикам» быстрее ориентироваться в часто возникающих сложных ситуациях. «Знания за плечами не носить», — любил поговаривать Никитин, требуя не только досконально знать статьи кодекса, но и уметь толковать их. Случалось, что двум-трем словам какого-нибудь положения он посвящал целое занятие, и, если бы не знаменитая результативность в обнаружении контрабанды, его можно было бы принять за нудного крючкотвора.
В тот день мы занимались практическим вопросом — методом обнаружения контрабанды на судах. Сидели, слушали Никитина, устроившегося за столом, застеленным зеленым сукном. После экскурсов в далекое и близкое, после разжевывания и усвоения Никитин принялся «будить мысль».
— Хорунжий! — поднял он меня. — Очнись! Хватит мечтать о девушках и танцах! Лучше скажи, сколько приблизительно на судне мест, где когда-либо была обнаружена контрабанда!
— Около тридцати тысяч.
По крайней мере, так значилось в статье. Накануне я проштудировал подшивку внутриведомственного журнала, поэтому четкий ответ слегка разочаровал моего наставника. Видно, сам хотел блеснуть.
— Знаешь, — обескураженно протянул он. — Но еще, наверно, столько же мест, пока не обнаруженных.
— Тридцать тысяч первое найдет Хорунжий, — не преминул вставить Кобец.
Я даже не посмотрел в его сторону.
Никитин повесил на стену схему устройства пассажирского судна, взял со стола указку и вновь обратился ко мне:
— Покажи наиболее подходящие для контрабанды места.
Он уделял мне внимания больше, чем остальным не потому, что меня следовало понукать учить таможенные премудрости. Просто натаскивал, как щенка, развивая интуицию и профессиональные навыки. С этой целью приносил из дому учебники по психологии, криминалистике, рассказывал о прежней работе в ОБХСС.
Я вышел к схеме, взял у Никитина указку, задумался. Думал не столько над вопросом, сколько над тем, что опять надо учиться. Когда же это кончится?
Никитин раскрыл перед инспекторами большущий альбом с точно такой же схемой, испещренной, в отличие от моей, красными точками. Они обозначали места, где нашли контрабанду. Точки проставлял сам Никитин, черпая данные из спецкартотеки.
— Ну, что, забыл?
— Не выучил, — заржал Кобец. — Двоечник!
— Значит так, — начал я. — По порядку...
Глаза Кобца блестели от ожидания смешного. Я ткнул указкой в верхушку мачты.
— Клотик.
Все засмеялись. Пуще всех заливался Кобец. Веселый нрав у него. Даже слишком.
— Чего смеетесь? — рассердился я. — Согласен, залезть трудно. Но не станет же контрабандист прятать добро только в колено трубы или в нежилой каюте. Он может присобачить его и на самом видном, но труднодоступном месте.
— Например, на якорной цепи! — стукнул Кобец кулаком по столу в диком восторге от того, что я, по его мнению, нес чушь.
— На веревочке в иллюминатор!
— Под сиденье капитанского кресла!
Предложения сыпались одно за другим. Никитин не перебивал, не останавливал, слушал.
— Все правы. Прав и Хорунжий, — наконец прервал он. — Кто из вас хоть разок побывал на клотике?
Шутки прекратились. Судя по смущенным физиономиям, никто не мог припомнить за собой подобного рвения.
— То-то. Что и требовалось доказать. А ты? — обратился Никитин ко мне. — Поднимался?
— Было дело, — признался я. — Ночью. Никто не видел. Почти до самой площадки поднялся, а как вниз посмотрел...
Опять смех.
— Не долез! — захлебываясь от восторга, закончил мою мысль Кобец. — Не долез!
