На оперативном докладе Колчак вскоре повеселел и даже иронически поглядывал на барона: чиновники штаба сообщали обстановку в одних розовых тонах. Большевики втянулись в Челябинск, теперь их там захлопнут, и гибель красных — лишь дело времени. «Be ви́ктис!»[3] — вот чем это все кончится.
Дитерихс подсел к Будбергу, сказал, косясь на огромную карту, распластанную на столе:
— «Большевики втянулись»! Они захлестнули Челябинск на неделю раньше запланированного Лебедевым срока. В городе произошло восстание рабочих, направленное, разумеется, против нас. Разбиты лучшие арьергардные части, утрачены «забытые» на станции эшелоны. Потеряна большая часть пушек и пулеметов, погибли многие десятки тысяч винтовок, унесенных или брошенных дезертирами. Еще вчера из вечерней сводки было известно: в районе Челябинска действуют четыре красные дивизии весьма сильного состава. Большевики ведут энергичное наступление в разрез восточного заслона 3-й армии, и один бог знает, чем это кончится. Неужели верховный ничего не видит?
Уходя с доклада, Колчак почти весело сказал, что он верит в успех, хотя и понимает — его достижение связано с большой кровью. Он также сообщил, что завтра же издаст указ о прибавке ста рублей к жалованью каждого бойца, находящегося на фронте.
Будберг не выдержал и кинул вслед уходящему адмиралу:
— Господа, помните, что у вас идет не Челябинское наступление, а Челябинское преступление!
Колчак плохо спал в ту ночь, беспрерывно звонил по телефону то в штаверх, то в армии, и лишь к утру забылся тревожным неглубоким сном. В девять утра он выслушал безмятежные доклады штаба и, ухмыляясь, взглянул на Будберга.
— Ну, что скажете, барон?
— Положение крайне тревожно. Вы совершенно сбрасываете со счета: район Челябинска — это массы рабочих, ненавидящих нас, и множество коммунистов. Я полагаю…
— Да перестаньте же хныкать, генерал! Право, я удивляюсь собственному долготерпению!
— Вы спрашиваете мое мнение, и я говорю его. Если вы хотите знать, что думают по этому поводу Лебедев или Гайда, то зря обращаетесь ко мне.
— Ну, ладно, я погорячился. Простите мне слово «хныкать», я устал и задерган. Однако и вы… Взгляните на это донесение: оно вполне успокаивает. Или вот телеграмма: красные отходят — и в их обозах паника.
Будберг бросил взгляд на депеши и усмехнулся.
— Лебедев и Сахаров, разумеется. Вундеркинды не желают признавать собственных заблуждений. Однако безумно играть жизнями тысяч людей, спасая свою карьеру. Это безнравственно и подло, господин адмирал!
— Хорошо, — перебил его Колчак, — я сам еду на фронт. Распорядитесь, чтобы авиаторы тотчас подготовили мой «Ньюпор», предупредите пилота: мы вылетаем в четыре утра.
…Полет из Омска на фронт прошел вполне благополучно, и «Ньюпор», подергавшись на кочках лётного поля, замер возле автомобиля, поджидавшего Колчака.
Уже вскоре он был на месте.
Положение на фронте, как он убедился, было уже если не безнадежное, то, во всяком случае, драматическое, и адмирал поспешил в полевое управление армии.
Он остановился в селе Баландино, верстах в двадцати пяти от Челябинска, вошел по телефону в связь с Войцеховским и Каппелем и пытался выяснить обстановку на линиях боя. Офицеры управления и штадивов давали противоречивые сведения и попросту врали, доводя его не раз и не два до истерики. Он, в свою очередь, то и дело дергал приказами и угрозами 13-ю пехотную, 4-ю Уфимскую, 8-ю Камскую дивизии, кавалерию генерала Волкова, чешские и сербские полки. Связь постоянно прерывалась, портились телеграфные и телефонные аппараты, а когда их восстанавливали, выяснялось, что положение все хуже и хуже и нет надежд на то, что оно исправится.
Колчак заперся в деревенском доме и никого не впускал к себе, кроме адъютанта. Главнокомандующего нервировали внезапные, даже тихие звуки, и он вздрогнул, услышав робкий стук в дверь.
Открыв ее, адмирал увидел на пороге молоденького флотского лейтенанта Трубчанинова. Адъютант переминался с ноги на ногу, прижимая к груди папку с бумагами.
— Разрешите, ваше высокопревосходительство?
— Зайдите. В чем дело?
— Донесение от генерала Войцеховского.
— Есть что-нибудь от Владимира Оскаровича?
— Нет. Генерал Каппель молчит.
Трубчанинов огорченно развел руки.
Отпустив адъютанта, Колчак взглянул на телеграмму, подписанную Войцеховским, и на сухом, мрачном лице адмирала вздулись темные жилы.
— Черт знает, что такое, — пробормотал Колчак, вскакивая со стула. — Где Тухачевский взял резервы?
Войцеховский сообщал, что по его группе ударили какие-то не опознанные им полки, беспрестанно ревут пушки, и все свидетельствует о том, что красные неожиданно подтянули к линиям боя свежие части. Судя по степени натиска, эти полки сплошь состоят из коммунистов и комиссаров. Генерал просит немедленно подкрепить его пополнениями, в противном случае он долго не продержится.
Колчак попытался закурить, переломал все спички, скомкал папиросу, бросил ее себе под ноги.
— Все рушится… все кончено… — бормотал он, тщетно пытаясь расстегнуть верхнюю пуговицу френча.
Адмирал вызвал Трубчанинова, накричал на него без всякой причины и потребовал, чтобы ему немедля принесли спички.
Чуть успокоившись, вновь перечитал телеграмму и обессиленно откинулся на спинку стула.
«Где я ему возьму резервы? — хмуро подумал Колчак. — Он забыл, болван, что сейчас не март, а июль!»
Адмирал вскочил и стал быстрыми шагами вымеривать комнату. Все его тело нервически дергалось, по лицу пробегали судороги.
В Баландино долетали тяжелые всплески орудийных залпов, стёкла в избе звенели и дребезжали, будто сыпали скороговоркой, издеваясь над с у х о п у т н ы м адмиралом.
Колчаку все труднее становилось оценивать обстановку и находить правильные решения. Зачем он дал санкцию на Челябинскую операцию? Верил в успех? Не очень. Но вот — поди ж ты!..
Только четвертого дня у него был разговор по этому поводу с Виктором Пепеляевым, и правитель сказал министру:
— Я ставлю, может быть, на последнюю карту, принимая бои под Челябинском. Генерал Дитерихс против сражения и за отход без боев от города. Но я приказал дать бой. Это риск: в случае неудачи мы потеряем армию и имущество, но без битвы армия все равно будет утрачена из-за разложения. Я решил встряхнуть войска.
Он «решил встряхнуть войска»! Как бы не так! Еще в начале июля в его штабе сложились две противостоящие группы. Наштаверх Лебедев и командарм Сахаров сумели тогда доказать адмиралу необходимость и выгоду «челябинского мешка». Дитерихс и Будберг, напротив, настаивали на отводе войск к тобольскому оборонительному рубежу.
