Когда ушел чрезвычайный комиссар по топливу, его место занял человек в дубленом полушубке — заведующий жилищно-коммунальным отделом исполкома Гулик.
— У меня, товарищ Доброхотов, жалоба на коменданта Реввоентрибунала армии. Все то же: по распоряжению Деревицкого допущена самовольная порубка дерева в черте города.
— Паркового дерева? — уточнил Доброхотов.
— Нет, это дерево находилось во дворе воинской части, но состояло у меня на учете.
— Я помню это дерево, — отмахнулся Доброхотов. — Оно ведь было сухое.
— Что верно, то верно. Но у меня бани который день не топятся. Людей вша заедает!
Доброхотов сочувственно вздохнул.
— И бойцов кормить надо. Поздно варят обед красноармейцам.
Помолчали.
— Вот что, товарищ Гулик, насчет самовольной порубки дерева буду вас поддерживать. Спуску никому не дадим. А вы займитесь вот чем: к вечеру подберите флигелек вот этому товарищу и выдайте ордер по всей форме.
Заведующий коммунальным отделом покосился на незнакомца, не проронившего за это время ни слова. Бородин лишь изредка бросал на Гулика изучающие взгляды.
— Одному — и флигелек? — не удержался Гулик.
— Даже два требуются. Один для нового учреждения, другой для сотрудников под жилье. Ясно? Вот так!
— Товарищ Доброхотов, трудновато.
— А где же, черт возьми, легко сейчас? — впервые за утро вспылил Доброхотов.
Когда ушли посетители, Доброхотов подсел к Сергею Петровичу и обнял его за плечи.
— Обстановку, надеюсь, почувствовал. С чего начать, потолкуем сегодня в свободное время. Оно у меня после двенадцати ночи. Главные наши задачи: побороть эпидемию тифа, наладить связь с крестьянством, освободить село от блокады бандитских шаек и влияния кулака, восстановить городское хозяйство... А в первую очередь — водный транспорт. Из шестидесяти затопленных Врангелем судов поднять пока удалось один пароходишко, да и тот, видимо, в твое распоряжение придется отдать, ты ведь птица водная...
— В мое распоряжение, Кузьма Силыч, прошу сначала дать людей. Вот, к примеру, товарища Китика, — Бородин кивнул в сторону вошедшего матроса.
Китик, услышав свою фамилию, замер в выжидающей позе.
Доброхотов с улыбкой поглядел на матроса, скосив глаза, потеребив ус.
— Сватают тебя, товарищ Китик, не заручившись даже твоим согласием... Или вы уже сговорились, черти? — обратился он с шутливым подозрением к обоим.
Матрос стоял, чуть покачиваясь, в раздумье. За короткое время совместной работы он по-братски привязался к Доброхотову.
— У нас с Сергеем Петровичем, разговора на эту тему не было, — нашелся матрос. — Но, коли надобность такая во мне — в любом деле буду служить революции...
Доброхотов с недовольной миной на лице протянул Сергею Петровичу руку.
— На помощь людьми больше не рассчитывай. Партийцы у меня на вес золота. Ориентируйся на комсомол, к тому же ты в родном городе. А дома, как говорят, и о стену опереться можно.
ГЛАВА III
В УКОМЕ КОМСОМОЛА
Здание бывшего дворянского собрания — двухэтажное, с серыми колоннами, с полуобвалившейся штукатуркой и темными дождевыми подтеками под окнами — внешне мало чем отличалось от других купеческих домов на Соборной улице. Зато внутри него почти круглосуточно звенели молодые голоса. Здесь порой до полуночи заседал уком комсомола, повестка дня которого была неисчерпываемой и подчас в процессе заседания расширялась еще вполовину. В укоме ставились на обсуждение любые вопросы, начиная от выхода на субботники и кончая призывами в поддержку бастующих докеров Темзы.
Наряду с деловым огоньком, в работу укома много стихийного привносил его секретарь Ваня Филиппов — зеленоглазый, с большими девичьими ресницами и припухшей верхней губой парень в матросской тельняшке и кожаном отцовском картузе. В его широколобой, обрамленной курчавыми волосами голове уживались юношеские мечты, возбуждаемые стихами Демьяна Бедного, лозунгами укома партии и книгами Жюля Верна, которыми он зачитывался в полуподвальном помещении библиотеки дворянского собрания.
По части книг достойной соперницей Вани из всего разномастного актива была лишь гимназистка Любочка. Тоненькая девушка с внимательными серыми глазами и вьющимися русыми кудрями, Любочка не состояла в комсомоле, но часто посещала уком. Она напряженно слушала все, о чем здесь говорили, никогда не вступая в споры.
Иногда кто-либо из новичков сердито спрашивал, за какие такие заслуги здесь присутствуют «беспартийные», и кивал при этом на Любочку. Ваня Филиппов коротко обрывал любопытных:
— За красоту! — После паузы добавлял мечтательно: — Все красивые девушки рано или поздно пойдут за комсомолом!
Любочка густо краснела, когда называли ее по имени или вообще обращали на нее внимание.
Недавно секретарь укома дал первое поручение Любочке: разобрать библиотечный архив, «переписать книги в чистую тетрадку». Девушка приходила в уком чуть свет, бесстрашно спускалась в полуподвальное помещение и, кутаясь в большой пуховый платок, раскрывала смерзшиеся обложки старинных томов, ставя на них химическим карандашом инвентарные номера. Чернила здесь замерзали.
Знакомство с Филипповым произошло совершенно необычно. Это случилось еще в теплую августовскую пору. В уком зашла тоненькая в коричневом форменном платьице гимназистка. У нее был ослепительно белый с кружевцами воротничок. Платье аккуратно выглажено. Она вежливо поздоровалась еще с порога и, приблизившись к Филиппову, молча положила перед ним серый клочок исписанной бумаги.
— В комсомол хочу, — тихо проговорила она, встретившись глазами с секретарем.
Взгляд Вани Филиппова привлекла девичья рука, положившая перед ним заявление. Обычно робеющий перед девушками, Филиппов задержал эту руку, пораженный неестественной для его глаз белизной тоненьких, почти детских пальчиков Любочки.
Привыкший видеть грубые, мозолистые ладони своих ровесников, он воскликнул:
— Барышня, вы не туда попали! Комсомол — это работа, понимаете, тяжелая работа: что попало, где попало, — словом, жить для революции!
— Я во всем помогаю бабушке, — смело возразила Любочка, — и по дому, и в огороде.
— Да у вас ноготки какие-то розовые, как у артистки! — отстранил ее руку Филиппов.
Любочка ушла тогда ни с чем. Но она была подготовлена к такому исходу первой встречи с вожаком коммунистической молодежи. Позже, когда Любочка уже несколько раз побывала на комсомольском воскреснике, отчаянно орудуя киркой или лопатой на глазах у Филиппова, когда убедилась в неистовой любви юного секретаря к стихам Пушкина, она преподнесла ему то самое заявление, но в необычной «упаковке»: положила заявление в лирический томик стихов Пушкина, на ту самую страницу, где были напечатаны строки: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей...» Филиппов долго размышлял над этими строками, тяжело соображая, кому верить: Пушкину или Любочке?
