Они мешали ему собираться с силами. Лета отправилась к выходу – освободилась от ненужного. Ее смуглая кожа побледнела. Вернувшись, она тщательно умылась и выпила немного воды, которую предложила Ева.
Сказала:
– Я устала, попробую немного поспать.
И только тогда Ева поняла: больше нет времени молчать, мучаясь в раздумьях. Ей и этой девочке предстоят сутки великих свершений. Беспокойство взорвалось в ней.
С этого мгновения солнце больше не стояло неподвижно – так показалось Еве. Наоборот, оно с сумасшедшей скоростью понеслось навстречу вечеру.
Она внесла спящую малышку в пещеру и уложила ее в колыбель. Посидела немного, обдумывая предстоявшие хлопоты. Понадобится целый котел воды, чистые куски холста, хороший и ровный огонь, острейший кремниевый нож, валериана, если все слишком затянется.
Девочка рожает впервые, к тому же она слишком молода.
Времени уйдет много.
Как назло, Адам ушел. Может, ему следовало бы позвать Каина?
Она ненадолго отлучилась в соседнюю пещеру. Лета спала спокойно, розовощекая, как дитя.
Ева тихонько укрыла ее одеялом – внутри было прохладно. Быть может, она ошиблась, быть может, еще не время?
Кстати, есть ли повод беспокоиться? Лета не раз и не два наблюдала, как рожают, спокойно и уверенно помогала Еве в те трудные дни, когда появилась на свет Норея.
«Но одно дело помогать при родах, а другое – рожать самой», – подумала Ева. Лета не могла знать, что чувствует роженица.
И все же девочка сама не беспокоится.
Она полна уверенности.
Она спокойно ушла в себя, собралась с силами.
Здесь нет поводов для страха.
И все же Ева боялась.
В следующее мгновение Ева уже знала, кто был тот ребенок, которого Каин протянул ей во сне. Нет, не Норею, как она посчитала.
И не ребенка, который должен родиться сейчас.
Нет, себя самого, грудного, таким, каким он был давным-давно. Его-то Ева и не узнала.
– Сны – сумасшествие, только слабоумные прислушиваются к снам, – громко сказала Ева, пытаясь стряхнуть с себя отчаяние.
Был вечер, и ужин на столе. Адам вернулся с Сифом, пришел наконец и Каин. Ева протянула ему миску с соленой рыбой, вареными овощами и, избегая его взгляда, сказала:
– Лета спит, и мне кажется, что так лучше всего. Ее пора приближается.
И в этот миг на Каина налетел ветер, странный ветер откуда-то издалека. Он ворвался в уши, заполнив их воем, шумом листвы, а сердце наполнил тоской и печалью. Каин почему-то узнал его и невольно бросил взгляд на кроны яблоневых деревьев.
Но не было еще никакой листвы, которую мог бы трепать воющий ветер: на деревьях только-только набухли почки.
И было тихо, ни одна ветка не шевелилась, как бывало в сумерках, когда на мир опускается мрак.
Но он отчетливо слышал ветер.
– И все же она должна что-нибудь съесть, – услышал он свой голос.
Ева кивнула, раскрошила хлеб, согрела молока, приправив его мятой и подсластив медом. Такую еду она обычно готовила детям в трудные дни, когда требовалось утешение.
Каин взял дымящуюся чашу и пошел к жене. Осторожно разбудил ее.
Когда пар от сладко-горячего молока добрался до Леты, ей вновь стало плохо. Резко ударила она по ложке в руке Каина, закричала:
– Ева, позови Еву!
Каин услышал, как ветер усилился, завыл жалостней. Пробегая через двор за матерью, он успел подумать: «Я ведь знаю его, я знаю, откуда он?»
Ева, услышав крик, встретила его на полпути и вскоре была уже у Леты, сильная и спокойная:
– Хорошо, девочка, все началось, все будет хорошо.
Какое-то время спокойствия Евы хватало на всех. Каин слепо слушался ее, принес воду, развел огонь в очаге, нашел холстину, сотканную Летой. Ветер все еще выл в нем, но уже спокойнее, менее грозно.
Адама выгнали к детям, и он ушел с немалым облегчением.
Потом случилось то, чего никто из них не мог предвидеть. Лета возопила, как дикий зверь, пытаясь освободиться от боли силой крика, почти нечеловеческого.
Схватки были частыми, назойливо частыми. Крики переполнили жилье, ударили через озеро, эхом отозвались в горах на севере. Они выматывали людей, слышавших их, наполняли дремучим ужасом. Лета была невменяема, и всех охватило безумие.
В густеющем мраке перед входом в пещеру сидел Каин и прислушивался к ветру, что бушевал в нем. Иногда внутри возникал тонкий звук, подобный голосу флейты, на которой обычно играл певец на стойбище. Но стоило налететь крику, как звук ломался, смолкал, и в Каине били барабаны, ужас от сознания того, что он теряет власть над собой и своими желаниями. Он был во власти ветра, его жертва.
Адам молился под яблоней, просил Бога избавить их от этого женского ужаса. С ним были и дети, тоже кричавшие.
Никто уже не знал, сколько прошло времени; мало-помалу Ева пришла в бешенство и ударила Лету по лицу, жестко и беспощадно.
Это помогло: девочка замолкла посреди затяжного крика, и Ева ударила снова. Наконец-то она добралась до нее. Сильным рывком Ева приподняла голову Леты за волосы, другая ее рука была занесена для нового удара.
– Сейчас ты замолчишь. Ни единого звука больше, слышишь! Когда придет новая схватка, ты поможешь сама себе, потужишься!
И боль пришла, и Лета вновь сдалась ей, открыв было рот для крика. Ева опять ударила, закричала:
– Тужься, тужься!
Безумие на время отпустило девочку, и наконец-то женщинам удалось помочь друг другу, роды начались.
Сквозь гнев Ева почувствовала безграничное сострадание: девочка такая маленькая, такая нерешительная. А тот, кто должен родиться, такой большой, но тоже нерешительный – Ева чувствовала это по силе схваток.
Время шло.
На восходе солнца он появился, раздвинув матку матери и извергнувшись в мир с рекой воды и крови.
Ева перерезала пуповину, осторожно вытянула детское место, вымыла мальчика, завернула в мягкий кусок ткани.
Черные волосы, длинный, большой хвастунишка, как раз такой, каким она представляла его себе.
Ева позвала Каина, положив ребенка Лете на грудь.
– У тебя есть теперь сын, – сказала она.
Но он не смотрел на ребенка, он смотрел лишь на Лету, маленькую девочку, отныне ставшую матерью и занятую только ребенком на руках.
Ева взяла ребенка, дала его Каину.
И тут буря завыла в нем с новой силой, ветер подхватил разум, мысли, желания, боль – все. Смерч кружился в нем, вокруг него, ревел, и ему казалось, что этот грохот сметет все на свете.
Он положил ребенка и выскочил из пещеры на свет раннего утра. Прочь, прочь отсюда! И он будто сумасшедший помчался к ручью, как ему казалось – в пустоту.
