— Да. Какие вы ему сыновья?
Филипп посерьезнел. Его смех оборвался. Только слышались шорохи в невидимых в темноте джунглях.
— Я не совсем понимаю, что ты хочешь узнать, — повернулся к индейцу Том.
— Вы мне сказали, какой он вам отец. Теперь я спрашиваю, какие вы ему сыновья?
— Мы были хорошими сыновьями, — ответил Вернон. — Старались выполнять всю программу. Делали то, что он хотел. Следовали его правилам, по выходным устраивали чертовы концерты, ходили на все уроки и пытались победить во всех играх, в которых участвовали. Признаюсь, не очень успешно, но мы старались.
— Вы делали то, что он требовал. А что вы делали такого, чего он не требовал? Помогали ему на охоте? Крыли с ним крышу после урагана? Рыли ему землянку? Ухаживали за ним, когда он болел?
У Тома внезапно появилось ощущение, что его упрекают. Бораби клонил именно к этому. Интересно, подумал он, о чем в последний месяц жизни Максвелл Бродбент разговаривал со своим старшим сыном?
— Для этого отец нанимал людей, — объяснил Филипп. — У него были садовник, повар, женщина, которая убиралась в доме. А крышу чинили рабочие. И еще к нему приходила сиделка. В Америке все, что требуется, можно купить.
— Он не это имеет в виду, — снова вступил в разговор Вернон. — Он спрашивает, что мы делали для отца, когда он болел.
Том почувствовал, что краснеет.
— Когда он заболел раком? Вы приехали к нему? Остались с ним жить?
— Бораби! — Голос Филиппа внезапно сделался резким. — Навязываться отцу было абсолютно бесполезным занятием. Он не хотел нас видеть.
— И вы разрешили посторонним людям ухаживать за отцом, когда он болел?
— Я не позволю ни тебе, ни кому-либо другому читать мне нотации по поводу моих сыновних обязанностей! — возмутился Филипп.
— Я не читаю нотации. Я просто спрашиваю.
— В таком случае мой ответ — «да». Мы разрешили постороннему человеку ухаживать за ним. Он сделал наше детство невыносимым, и мы не могли дождаться, как бы от него сбежать. Так бывает, если отец плох. Сыновья бегут от него сломя голову.
Индеец поднялся на ноги.
— Плохой или хороший — он ваш отец. Он вас кормил, защищал, растил. Сделал вас.
Филипп тоже возмущенно вскочил:
— Что значит «сделал»? Изверг выработанную организмом жидкость? Ты это имеешь в виду? Мы все не более чем случайность — каждый из нас. Что это за отец, который отрывает детей от матерей? Что это за отец, который растил нас так, словно мы подопытные кролики, из которых требуется вылепить гениев? А теперь затащил на смерть в джунгли!
Бораби выбросил вперед кулак. Все произошло настолько быстро, что со стороны показалось, что Филипп просто растворился в темноте. Индеец стоял, разжимал и сжимал кулаки — все пять футов расцвеченной красками ярости. Филипп сел на землю по другую сторону и сплюнул.
— Ух! — На его губах алела кровь, губы быстро распухали. Бораби смотрел на него и тяжело дышал.
Филипп вытер подбородок и вдруг широко улыбнулся:
— Ну вот, старший брат занял достойное место в семье.
— Не смей так говорить об отце.
— Я говорю, как мне вздумается. И неграмотный дикарь мне не указ.
Индеец снова сжал кулаки, но с места не двинулся.
Вернон помог брату подняться. Филипп прижимал к губам ладонь, но смотрел с видом победителя. А Бораби растерялся — он начал понимать, что, ударив брата, проиграл спор.
— Ну хватит! — прервала ссорящихся Сэлли. — Довольно о Максвелле Бродбенте. Сейчас не время для драк, и вы это прекрасно понимаете. — Она повернулась к индейцу: — Похоже, ужин сгорел?
Не говоря ни слова, Бораби снял обуглившиеся кусочки мяса с огня и принялся заворачивать в листья.
А в ушах Тома продолжала звучать жестокая фраза Филиппа: «Так бывает, если отец плох. Сыновья бегут от него сломя голову». «Неужели именно так мы и поступили?» — размышлял он.
Майк Графф устроился в кресле у камина и поджал под себя скрещенные щуплые ноги. Лицо выражало настороженность и в то же время удовлетворение. Скибу поражало, как это в сложившихся обстоятельствах ему удавалось напускать на себя уверенный вид выпускника школы бизнеса. Графф был из тех людей, которые могли бы подменить на веслах Харона и, переправляя умерших через Стикс, авторитетно убеждать, что за ближайшим поворотом им откроются небеса.
— Чем могу служить? — любезно спросил его Скиба.
— Что происходит с акциями? В последние два дня они поднялись на десять процентов.
Управляющий покачал головой. В доме пожар, а Графф уселся на кухне и жалуется, что остыл кофе.
— Радуйтесь, что выскочили сухими из воды после материала о флоксатене.
— Тем больше оснований для тревоги, глядя, как растут акции.
— Послушайте, Майк…
— Льюис, надеюсь, вы не рассказали Феннеру о фармакопее?
— Рассказал.
— Господи, вы же знаете, какой это проходимец. У нас и так довольно неприятностей, чтобы ко всему навесить на себя обвинение в инсайдерских торговых операциях.
Скиба посмотрел на своего собеседника. Ему давно следовало избавиться от Граффа. Но Графф настолько скомпрометировал их обоих, что теперь увольнение казалось немыслимым. Хотя после всего, что случилось, это не имело значения. Все было кончено: для Граффа, для компании и особенно для него самого. От абсурдности происходящего Скибе хотелось кричать. Под ними разверзлась пропасть, они летели в бездну, а Графф об этом как будто не догадывался.
— Он собирался понизить уровень доверия к нашим акциям. У меня не было другого выхода. Феннер не дурак. Он не проговорится. С какой стати ему рисковать всем из-за нескольких сотен тысяч долларов на стороне?
— Смеетесь? Да Феннер собственную бабушку свалит с ног, если потребуется выхватить у нее из-под носа валяющийся на тротуаре цент.
— Дело не в Феннере. «Медведи» сдают позиции.
— Это объясняет дело не больше чем на тридцать процентов. — Майк. Неужели вы не пронимаете, что все кончено?
Графф удивленно поднял глаза:
— Вы о чем? Мы выкарабкаемся. Получим фармакопею, и все пойдет как по маслу.
Скиба почувствовал, как при упоминании о кодексе в его жилах застыла кровь.
— Наших проблем не решит даже фармакопея.
— Почему? Я чего-то не знаю? Что-то переменилось? Управляющий покачал головой. Какая теперь разница?
— Льюис, такое пораженчество на вас не похоже. Куда подевалась ваша знаменитая боевитость?
Скиба устал. Невероятно устал. Он понимал, что спор бесполезен. Все кончено. Разговаривать больше не имело смысла. Оставалось ждать конца. Они были бессильны.
— Когда мы объявим о фармакопее, акции «Лэмпа» подскочат выше некуда, — продолжал Графф. — Ничто так не способствует успеху, как успех. Акционеры нас простят, и этот Дадли Законник, председатель Комиссии по ценным бумагам и биржевым операциям, наконец прикусит язык. Вот почему меня так беспокоят возможные обвинения в инсайдерских операциях. Стоит одному проболтаться о фармакопее, другой шепнет по секрету теще, та позвонит в Дубьюк[41], и пошло-поехало: обвинение готово. Это все равно что уклонение от налогов, которым готовы пригвоздить всех и каждого. Вы же помните, что приключилось с Мартой…
