Ночь они провели на заброшенной стоянке тара, где расположенные полукругом навесы под крышей из пальмовых листьев утопали в гниющей зелени. Мачете Бораби без устали пело — он прорубал путь в высокой по грудь траве к наиболее сохранившимся хижинам. Вот он скрылся в первой — раздался удар мачете, стук ноги о землю и невнятная ругань. То же самое произошло во второй. Когда индеец появился на пороге, у него на острие мачете извивалась змея. Бораби зашвырнул ее в лес.
— Теперь внутри чисто. Можете заходить, натягивать гамаки и отдыхать. А я приготовлю ужин.
Том посмотрел на Сэлли. Его сердце так сильно билось в груди, что, казалось, слышали все. Оба понимали, что сейчас произойдет.
Они выбрали меньшую из хижин. Внутри было тепло и пахло сухой травой. Лучики солнца проникали сквозь отверстия в кровле из пальмовых листьев и расцвечивали помещение пятнышками послеполуденного света. Том натянул свой гамак и наблюдал, как Сэлли натягивает свой. Солнечные зайчики в ее волосах были словно россыпь золотых монет и искрились при каждом движении девушки. Когда работа была закончена, Том сделал к ней шаг и взял за руку. Рука слегка дрожала. Он притянул ее к себе, провел ладонью по волосам, поцеловал в губы. Сэлли прижалась к нему, их тела коснулись друг друга, и он поцеловал ее снова. На этот раз она раскрыла губы, и он ощутил ее язык. Начал целовать в подбородок, в шею. Сэлли притянула его к себе, а он, расстегивая, целовал каждую пуговицу на ее рубашке. Обнажил груди. Прижимался губами сначала сбоку, затем вокруг отвердевших сосков. Рука скользнула по гладкому животу. Он почувствовал, как ладони Сэлли гладят его по спине. Том расстегнул ее брюки и, опустившись на колени, поцеловал в пупок, стягивая с нее одежду. Сэлли рванулась к нему и развела бедра. А Том целовал ее до тех пор, пока не почувствовал, как ее ногти вонзились ему в спину. Сэлли судорожно вздохнула, и все ее тело пронзила дрожь.
Потом она раздела его; они легли вместе в теплой темноте и занимались любовью до самого заката, пока золотые монеты не превратились в красные. Через некоторое время солнце скрылось за верхушками деревьев, и сумрак хижины тревожили лишь приглушенные звуки окружавшего их причудливого мира.
Их разбудил бодрый голос Бораби. Наступила ночь, воздух посвежел, в хижине плавал аромат жарящегося мяса.
— Ужин!
Том и Сэлли оделись и смущенно вышли наружу. Небо сверкало звездами. Прямо над головами, словно мерцающая река, простирался Млечный Путь. Том не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел такую темную ночь и такой яркий Млечный Путь.
Бораби сидел у костра, поворачивал над огнем нанизанное на ветки мясо и в то же время мастерил дудочку из сухого стебля: проделал в нем дырки и расщепил с другого конца. Когда работа была закончена, он поднес дудочку к губам. Послышался нежный низкий звук, затем другой, третий.
— Хотите слушать музыку?
Индеец начал играть, и отдельные ноты слились в проникающий в душу мотив. Джунгли притихли, а мелодия то взлетала, то падала и стремительно неслась вперед, как неукротимый горный ручей. На секунды музыка замирала, словно повисая в воздухе, а затем песня возобновлялась. Она завершилась несколькими низкими нотами, призрачными, как стоны ветра в пещере.
Когда Бораби кончил играть, несколько минут ничто не нарушало тишину. Но постепенно звуки джунглей вернулись в мир, где только что царила песня.
— Красиво, — похвалила Сэлли.
— Ты, должно быть, унаследовал этот дар от матери, — предположил Вернон. — У отца совершенно не было слуха.
— Да. Мама пела очень красиво.
— Тебе повезло, — продолжал Вернон. — А мы почти не знали своих матерей.
У индейца округлились глаза.
— У вас не одна и та же мать?
— Нет. Разные. Нас растил отец.
— Не понимаю, — удивился Бораби.
— Когда супруги разводятся… — начал Том и запнулся. — Короче, бывает так, что один родитель исчезает, а другой берет себе детей.
— Странно, — покачал головой индеец. — А я хотел бы, чтобы у меня был отец. — Он перевернул мясо. — Расскажите, что такое расти при отце?
Филипп отрывисто рассмеялся:
— Господи, с чего же начать? Когда я был маленьким, он мне казался очень страшным…
— Он очень любил красоту, — перебил его Вернон. — Настолько, что иногда плакал, стоя перед красивой картиной или статуей.
— Плакал, потому что не мог ими обладать, — снова хмыкнул Филипп. — Все хотел прибрать к рукам. Женщин, живопись — были бы только красивы.
— Ты слишком жестоко судишь, — вмешался Том. — Нет ничего дурного в тяге к красоте. Пусть мир — отвратительное место. Отец любил искусство ради искусства, а не потому, что это модно или приносит ему деньги.
— Он строил жизнь не по общепринятым законам, — подхватил Вернон. — Всегда маршировал под какой-нибудь иной барабан.
— Иной барабан? — махнул рукой Филипп. — Перестань! Он нахлобучивал этот иной барабан ближнему на голову, бил в свой и командовал парадом. Вот таково было его отношение к жизни.
— Что вы делали с ним?
— Он любил водить нас в походы. — Филипп откинулся назад и расхохотался. — Ужасные походы с дождями и комарами, во время которых он мучил нас походными песнями.
— Во время одного из таких походов я поймал свою первую рыбу, — сказал Вернон.
— И я тоже, — подхватил Том.
— Походы? А что такое походы? — спросил Бораби. Но на него уже никто не обращал внимания.
— Отцу требовалось бежать от цивилизации, чтобы сделать свою жизнь проще. Он был настолько сложен, что ему все время хотелось создать вокруг себя простоту. И он добивался этого тем, что уезжал на рыбалку. Очень любил ловить на мушку.
— Рыбалка — глупейшее человеческое занятие, — презрительно сморщился Филипп. — Глупее разве что Святое причастие.
— Недостойное замечание даже для тебя, — буркнул Том.
— Хочешь сказать, что занимаешься этой ерундой в зрелом возрасте? И Вернон тоже хорош — вытворяет черт-те что. Откуда такая набожность? Отец по крайней мерс был безбожником. Хоть одна хорошая новость для тебя, Бораби. Он был рожден католиком, но стал сознательным, взвешенным, твердокаменным атеистом.
— Мир — это нечто большее, чем костюмы от Армани! — возмутился Вернон.
— Разумеется, есть еще Ральф Лоран.
— Постойте! — закричал Бораби. — Вы говорите все разом. Я ничего не понимаю!
— Это потому, что ты нас зацепил своим вопросом, — рассмеялся Филипп. — Хочешь спросить что-нибудь еще?
— Да. Какие вы ему сыновья?
Филипп посерьезнел. Его смех оборвался. Только слышались шорохи в невидимых в темноте джунглях.
— Я не совсем понимаю, что ты хочешь узнать, — повернулся к индейцу Том.
