— Пожелай увидеть и поговорить. Вот как пожелал увидеть меня.
Доминик устало прикрыл глаза. Образ Босха, неярко светясь грустной улыбкой, отдалился и перестал быть видимым. После этого Доминик спустился вниз, к траве, лёг лицом вниз и, раскрыв глаза и всматриваясь в лучащуюся солнечным светом землю, негромко позвал:
— Адония!
И тотчас перед ним явились стол возле забранного решёткой окна, в котором чернела ночь, две лампы, бледное лицо его «невесомой звезды» и послышался грубый, металлический голос: «И ещё одного человека ты застрелила на улице в Плимуте. Это видели четверо, из которых один — иностранный купец!»…
КИНОСАРГИ И ГЛЕМ
На протяжении своей жизни Иероним Люпус, безусловно, испытывал любовь. К себе, своей власти, своим достижениям и удачам. О простой человеческой любви, жертвенной, бескорыстной, он не имел и отдалённого представления. Тем страшнее, непонятнее был для него поступок Адонии, предавшей его ради какого-то случайного нищего. Поступок прирученной им волчицы, вскормленной и обученной, наделённой властью и осенённой восхищением капитанов, той, которой он помог выжить и помог отомстить.
«Почему она так поступила?!»
Люпус, человек, не имеющий никакого представления о настоящей любви, был обречён оставаться в неведении.
В не меньшем неведении был и Филипп.
— Не могу понять, патер, — говорил он, вернувшись поздним вечером в Плимут. — Совсем недавно она забавлялась, когда вот так же в таверне мы с ней взяли в дело молодого офицерика, Генриха. Она тогда сказала ещё: «Красиво ушёл мальчик. Даже не крикнул». Теперь же она впала в истерику, потом — глубокий обморок. Получился большой шум, патер, её сейчас содержат под стражей. Я, конечно, мог бы вытащить её оттуда, как в своё время Маленького, но теперь я не уверен, захочет ли этого она сама! Не поднимет ли вой на все казематы? Вот ведь досада. Как распорядитесь?
— Рыло она застрелила здесь, в Плимуте, — сказал, выслушав его, Люпус. — А что со Стэйком?
— Стэйка она застрелила в лесу.
— Стало быть, мы снова без армии…
— Да. И караулить — в порту этого монаха теперь, без неё, мне думается, опасно.
— Какое там караулить! Бежать. Бежать надо! Бежать далеко и надолго.
— В Испанию? У неё там осталось имение с хорошими документами.
— Нет, — взволнованно махнул рукой Люпус. — Если этот монах найдёт её, и она расскажет… Какая Испания! Скроемся у пиратов, в Адоре.
— К Джо Жабе? — не скрывая радости, улыбнулся Филипп. — Там точно никакой монах не найдёт.
Решение было принято.
Два беглеца скрывались во флигеле Рыла ещё один день, пока дожидались отплывающего в нужном направлении корабля.
Осев на побережье Африки, в Кейптауне, в пользующихся дурной славой портовых закоулках, стали выслеживать в гавани какое-нибудь пиратское судно. Это лишь на первый взгляд пиратский корабль не смеет войти в цивилизованный, с береговой фортификацией, порт. Ещё как может! Поднимай флаг любого, не ведущего в данный момент войны государства, входи в гавань и покупай всё, что требуется. И команды соседних кораблей, и чиновники адмиралтейства отлично знают, что с подошедшим к самому причалу, вполне миролюбивым, скажем, датчанином, в открытом море лучше бы не встречаться, — но все делают вид, что корабль именно датский: за порох, воду и провиант он платит — без преувеличения — втридорога.
Заприметив такой корабль и пообщавшись с капитаном, Филипп доложил Люпусу:
— Взял неподалёку два богатых приза. Теперь идёт в Адор. Нас согласился доставить. Назначил цену — по пятьсот пиастров за человека, но, узнав, что мы друзья Джованьолли и жить будем у Августа, снизил до пятисот за обоих.
— Славно, славно, — кивнул Люпус. — В фунтах это выходит… Совершенные пустяки. — Он облегчённо вздохнул. — Теперь даже если охотник доберётся до Кейптауна, здесь ему скажут, что двое интересующих его людей поднялись на борт купца из Дании. Славно. Он отправится в Данию, а мы отсидимся в Адоре.
Благополучно добравшись до города, беглецы арендовали домик у Августа, властелина города. Радостное спокойствие наполнило сердце Люпуса. И гонец, согласившийся доставить на плантации маленькое письмо, весьма удачно нашёлся, и место, известное бывшему инквизитору из писем Джо Жабы, ему очень понравилось. Но пришёл день, когда от безмятежности не осталось и следа.
В этот день и час Люпус из своего дома, стоящего на возвышении, осматривал Дикое поле в подзорную трубу. Вдруг он с ужасом отшатнулся от окуляра, протёр глаз и снова приник.
— Филипп! — через несколько минут крикнул он.
Тревога в его голосе была такой силы, что Филипп, вынимая на ходу метательные ножи, за пару прыжков взлетел на второй этаж.
— Ты помнишь, Филипп, — спросил Люпус телохранителя, — встреченного нами в лесу под Бристолем могучего и добродушного человека?
— С арбалетом? — уточнил Филипп. — Которого я убил?
— Которого ты не убил, — упавшим голосом поправил его Люпус, протягивая, в подтверждение своих слов, подзорную трубу. — Который караулит нас здесь, и от которого только что спаслись бегством пять вооружённых людей.
И, отдав трубу, в сильнейшем волнении спустился вниз. Здесь он, заломив руки, стал метаться, словно загнанный зверь, из угла в угол, беззвучным шёпотом выкрикивая проклятия. Но через десять минут радость снова засветилась в его старческих бледных глазках: пришёл давно ожидаемый гость.
— Джованьолли! — воскликнул, протягивая обе руки, монах. — Как ты вовремя! Но почему ты так задержался? Неужели письмо тебя не застало? Прошло столько дней…
— Там, на плантациях, — хрипло ответил Джо Жаба, — не всё благополучно. У меня рабы взбунтовались.
— И здесь! — воскликнул монах, — и здесь тоже не всё благополучно! Если б ты знал, какие звери вышли на наш след! Ты можешь незаметно провести нас к берегу? Нужно бежать!
— Конечно, сбежим, — в тяжёлом раздумье всматриваясь в пустой угол, согласился владелец плантаций. — Но сначала наймём местных пиратов и вернём моё золото, что осталось там, наверху.
— Ты не понимаешь! — воскликнул запальчиво Люпус. — Нам и без золота уже, кажется, не уйти. Филипп! Тот здоровяк — он всё ещё там?
На втором этаже было тихо. Филипп на вопрос не ответил. В сильнейшей тревоге взбежав в верхнюю комнатку, Люпус оцепенел. Комната была пуста. На подоконнике, свешиваясь по ту сторону раскрытого окна, белел жгут из разорванных простыней. На нетвёрдых ногах Люпус бросился к окну, выглянул. Обрыв и пустырь.
