Когда он присел над лежащим на боку боссом, тот прохрипел:
— Убью!
Со рта у него шла кровь, глаза были полузакрыты. Но и в таком состоянии, доброты в его виде не прибавилось. Ромуальд выхватил у него из ременных ножен боцманский нож и протянул ручкой вперед.
— Давай, — предложил он.
Боцман только отвернулся. До самого своего дембеля они больше не перекинулись и одной фразой, даже ругательной.
В Питере удалось сходить на берег, чтобы позвонить. Мама ответила сразу же, будто ждала звонка. Они чуть поговорили, но Ромуальд чувствовал, что-то не так.
— Что случилось, мама? — спросил он.
Мать немного помолчала, словно не зная, с чего начать. Наконец, она произнесла:
— А ты не получал мою телеграмму?
— Мама, что случилось? Какая телеграмма?
— Папы больше нет, Ромка, — сказала она, но смысл слов до Ромуальда дошел не тотчас. Дыхание сразу перехватило, но веры все же не было. Как же так, весной он видел его живым, все было если и не хорошо, то вполне нормально.
Надо было что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Люди, одетые по-осеннему уныло, брели по своим делам, на деревьях, как тревожные флаги карантина, кое-где болтались отдельные листочки. Летящие по небу клочья серых облаков вызывали отвращение. «А где же моя осень, где эта чистота и предвкушение снега?» — внезапно подумалось ему.
— Уже семь дней, как похоронили, — донеслось до его слуха из телефонной трубки.
— Он умер? — наконец, Ромуальду удалось выдавить из себя некоторые звуки, не самые разумные, конечно, но мать его поняла.
— Он погиб, Ромка, — ответила она.
На пароход Ромуальд вернулся, шагая, как автомат: вот он звонил с главного почтамта на Дворцовой площади — а вот уже поднимается на судно, пришвартованное на набережной Лейтенанта Шмидта.
На второй палубе помимо капитана, деда и третьего штурмана жил еще начальник радиостанции. Тогда они еще не были сокращены за ненадобностью, в основном, являя собой очень сложных людей, потому что владели всей информацией.
Вот к нему и направился Ромуальд, едва сбросив куртку. Когда постучался в дверь, ее открыл невысокий человек, неосознаваемым образом отличавшийся от всех карел, северян, да и русских, впрочем. Он, увидев, кто к нему пришел, моментально изменил выражение лица с отзывчивого на раздражительное. Видимо, понимая, что стучаться к нему могут лишь самые вышестоящие начальники, то есть капитан и только капитан, а тут — какой-то матрос-практикант.
— Чего надо? — вопрос раздался, как шипение потревоженной змеи.
— Мне была больше недели назад телеграмма? — спросил Ромуальд.
— Да ты кто такой? — взвился вдруг радист. — Какое право имеешь обращаться ко мне? Наберут на флот карасей!
Последнее предложение было явно лишним.
— Как ты меня назвал? — невинно поинтересовался Ромуальд, хотя в глубине души у него уже открылся клапан, выпускавший багровую ярость на волю.
— Пошел отсюда! — заорал начальник радиостанции. — Будет еще всякий карась мне тыкать!
— Ага, — сказал Ромуальд. — Буду!
Резко схватив левой рукой за воротник, правой за пояс, он напряг руки, одновременно чуть приседая. Поднять тяжелого татарина ему не вышло, но толкнуть удалось знатно. Пока тот кривил в бешенстве рот, он уже мчался спиной вперед, едва касаясь палубы ступнями, прямо к трапу вниз, на первую палубу. Радист взмахнул ногами, перевалившись через блестящие перильца, и рухнул на ступеньки. Так, конечно, в голливудских фильмах ломают шеи, но на советском флоте падают без сильного ущерба и с больших высот. Например, с капитанского кресла.
Раздосадованный и все еще взбешенный начальник радиостанции бросился в бой, едва поднявшись со ступенек. Теперь Ромуальд проводил серию: три в корпус, четвертый в голову. Кто их растащил, было непонятно. Скорее всего, Лариса, которую сначала очень удивил выпавший чуть ли не под ее ноги радист.
Ромуальда загнали в каюту, он и не очень противился. Зато начальник радиостанции устроил представление: он в бешенстве рвал на себе одежду и орал на неизвестном языке, изображая, как сильно он негодует. Впрочем, со сломанной ключицей много не навоюешь, его спеленали и отправили в ближайший травмпункт поставить тугую повязку и получить дозу успокоительной глюкозы в задницу. Диагноз — падение с лестницы.
То, что спокойный и совсем непьющий практикант взбунтовался, мигом стало известно всему экипажу. «Совсем обнаглели караси!» — сразу сказали второй механик, боцман, электромеханик и рябой моторист. Начальник радиостанции ничего не сказал — он, подвывая от ярости, строил планы мести один краше другого. Капитан и старший механик промолчали — они плавали в бескрайних просторах запоя. А остальной экипаж друг за другом потянулись в каюту к Ромуальду. Никто не мог поверить, что такое буйство имело место на борту «вермишели».
Мудрый отставной капитан третьего ранга выяснил причину конфликта очень быстро: повариха слышала беседу про какую-то телеграмму.
— Злой татарин! — сказал он практиканту. — Очень злой татарин! Да просто сволочь какая-то! Ладно капитан — он же больной человек. Но этот…
Не договорив, старпом ушел к радисту. От его крика чуть не смялись переборки, выражения были сочными и ни разу не повторяющимися. Спустя некоторое время, он вернулся к практиканту, выставил на столик бутылку импортной водки «Смирновская» и произнес:
— Постарайся забыть про радиста. Если к твоему горю добавить зло, то будет совсем плохо. Не все люди — гады. Я вон — тоже татарин, но добрый!
— Ага, — согласился второй штурман Вова. — С татарской фамилией «Эркеленс».
Он тоже прискакал к Ромуальду выразить свои соболезнования, не забыв водку «Даньска» в металлической бутылке. Потом пришли «Абсолют» с поварихой, «Распутин» с Блюмбергом, «Горбачефф» с третьим механиком и «Столичная» с Савелой. Самым последним появился запоздавший в городе Назар с «Россией».
Сначала Ромуальд ничего не чувствовал, только полную обструкцию и пустоту. Он даже не понимал практически ничего из того, что говорили все люди, набившиеся в его каюту.
— Ромуальд, попробуй выпить водки, — сказал Савела. — Если будет нехорошо: кричать захочется, ругаться, драться — перетерпи и больше не пей. Если слезы подойдут — не сдерживайся. Вообще больше двух стопок тебе пить нельзя. Но и не выпить, наверно, тоже недопустимо.
Народ его поддержал, поэтому Ромуальд позволил себе две эти стопки. Однако слезы не навернулись, драться перехотелось. Было только желание слушать, что говорили люди, даже не задумываясь над смыслом. Главное — это чувство товарищества, моральная поддержка, осознание того, что какими бы разными людьми все не были, хороших людей всегда больше. Эта аксиома жизни, поэтому доказательств не требуется.
