что говорит вслух. На виду у Петра нагромождает спасительные горы, за которые можно спрятаться.
— Чего ты уставился?
— Да так… Чувство необъяснимо, по себе сужу, — сказал Петр, — и не нужен я ей, хоть тресни. Не потому, что, скажем, я плох, а она хорошая, необыкновенная. Просто ты не в ее вкусе, а почему, ей и самой невдомек. Так у ней глаза устроены. И никакой обиды не может быть, легче смотри на вещи.
Кого он утешал — себя или его, Юрия?
И впрямь стало как будто легче, но он уже не доверял этой обманчивой легкости.
— А может, она и права по-своему, Шурочка, — неожиданно изрек Петр. — Помнишь, у поэта: жить нужно легче, жить нужно проще и…
— Это вариант, — зло усмехнулся Юрий. — Жизнь — мгновение. Поденке — ночь, человеку — век, и вся разница? Живи, пока живется? Сплошными эмоциями?
— Вот! И она это поняла лучше нас. А что? Дитя природы. Это уж в ней, и надо мириться…
— С абсолютной свободой? Без тормозов?
— Ну почему… В общем-то существует равновесие. Оттого и люди все разные. Одни — полюс чувства, другие — рассудка. Ты-то уж, наверное, полюс Северный.
— А ты?
— Ни то ни се. Средняя полоса. Полесье.
— Съехали на юмор?
— И то слава богу. Ходи.
Юрий посмотрел на доску, неуклюже двинул под мат короля, отдернул было руку… и оставил его на месте:
— Сдаюсь.
— Слишком сильная у тебя защита для сдачи, — сказал Петр.
— Мат же.
— Я не о шахматах. — Он вернул на место короля. — Не балуйся… А может быть, даже самозащита — самолюбивы мы шибко…
— Возможно.
— Защищайся с умом.
— Нет уж, хватит. Просто я хочу иметь о ней собственное мнение. Окончательное.
— При чем тут она? Я тебе о партии… А она, что ж… Слушай, а может, Вилька права?
— Насчет лисы-приспособленки?
Петр вздохнул.
— Не знаю, — сказал Юрий, — иногда мне кажется: пойми я ее, и стало бы легче. Что б там ни было! Самое страшное — неясность, когда не понимаешь человека.
— Любимого…
— Человека!
— А вдруг окажется плох? Станешь перевоспитывать, а? На собственный манер. Выходит, понять — значит покорить, иначе зачем лезть в душу? Эх, гордыня человеческая…
Юрий удивленно уставился на приятеля:
— Значит, лучше не знать?
— Ну, без этого мы, конечно, не можем. Вот в чем настоящая-то беда.
— Что же делать?
— У нее своя жизнь, какая ни есть. Не нравится, оставь ее в покое.
— И жить, и работать рядом с «приспособленкой и хищницей»?
Юра молча ждал, выжимая из дружка ответ, тот, который был ему нужен. А если нет, так лучше никакого. Никто из них ни черта не знает, не поймет. А он все-таки знает. Самую малость. То, чего нельзя выразить, объяснить. Никто не почувствует того, что было предназначено только ему: жест, улыбка… И как она всплакнула там, у окна. Об этом просто нельзя говорить вслух.
Вскоре Петр ушел. А Юрий прилег на диван, долго ворочался с боку на бок и вдруг решил: пойду к Андрею.
* * *
В мягком кресле было уютно, от зажженной плиты веяло теплом. Просторная Любина кухня с цветами по стенам напоминала гостиную, хотелось отдохнуть, не бередить себя делами. Тем более что давний визит Андрея в лабораторию так ничего и не дал. Юрий старался убедить себя, что просто пришел в гости, потому что нужна же какая-то отдушина, но Андрей закидал его вопросами: что да как? Хорошо, что Любы не было, плакаться при ней было неловко.
Он прислушивался к собственному голосу как бы со стороны, время от времени поглядывая на хозяина, колдовавшего с миксером. Машинка жужжала, выплескивая из чашки-белую массу.
— Да, дела-делишки, — повздыхал Андрей, когда Юрий умолк. — Знакомая картина. Семены бьются за уютные кресла. Схватка честолюбий…
— Так всегда будет, — пожал плечами Юрий, — Даже в самом ангельском обществе. Диалектика.
— Тогда не жалуйся.
— И не думал. Драться будем.
Андрей хмыкнул.
— Хорошо, что зашел. Редко видимся.
«Со мной-то ладно, — подумалось Юрию, — а с Любой? Что за жизнь на две квартиры?»
— Скоро будем чаще встречаться, — добавил Андрей. — Ухожу на творческие харчи. Сел за книгу, да что-то не клеится, концы с концами не сходятся. А все равно — решил… Перееду сюда — и подтянем пояс.
Он и так был тощ, как тарань. И совсем седой.
— А диалектика Семена, — напомнил Андрей, — рождена собственничеством. Суета сует, тысячелетние пережиточки плюс благоприятная почва.
— Я ему покажу почву! — И сам подивился неожиданно всплывшему сравнению: что-то общее было, незримая какая-то связь между Семеновой приспособленческой хваткой, беспечностью Шурочки и насмешливой снисходительностью Андрея — будто звенья едва прощупывающейся цепочки.
— Будет хмуриться, — сказал Андрей. — Ворчун я. Старею, наверное. А Семен твой — счастливчик, живет бездумно.
— Еще как думает! О себе только.
— Это и есть бездумно.
— Ты тоже, — подпустил шпильку Юрий, — не из особо активных. Литератор!
— Ради бога, не обольщайся.
— Уходим в сферу вечных истин?
У Андрея заострились скулы. Не отвечая, он попробовал свою болтушку, поморщился, покачав головой.
— Юра, Юра… Люди, разумеется, должны быть непременно такими, какими ты желаешь их видеть, прелестный максималист.
— Ясно. — Он все порывался возразить, собраться с мыслями.
Все-таки Андрей смущал его, цеплял некую потаенную струну, рушил душевное равновесие, вызывая на спор. В свое время перешли на «ты», но что-то оставалось от прошлого, чего он до конца перешагнуть не мог, чтобы взять верх, да и к чему он — верх? В нем жило щадящее чувство деликатности к бывшему лейтенанту. Они такие разные… И все-таки свои, родные.
— Много прожито, понято, — сказал Андрей, — самый раз положить бы на бумагу, осмыслить.
— Давай-давай, клади зло на лопатки. И о добре помни.
— Ну еще бы. Забудь о нем попробуй… Вот напишу про Сему, он, бяка, прочтет и исправится.
— Я не о том…
— Ты о точной позиции, верно? Правду надо писать — и вся позиция. Она и научит, и воспитает.
— Но ведь и автор не гарантирован, — прорвался наконец Юрий, — что у него-то слух абсолютный. А реальность в перспективе, а коллективный опыт?
— К сожалению, книжки пока что пишутся в одиночку. Или ты решил внести поправку, маэстро, надавить, нажать?
— А что, — нервно рассмеялся Юрий, — так вас, путаников.
— Во-во, в таком случае, как сказал поэт, вот вам мое стило… и сами себе аплодируйте.
— Аплодировать особенно нечему. Пишете, пишете. Море книг, а сто́ящая — редка.
— Видимо, мало жмете. — Андрей вылил болтушку в зашипевшую сковородку. — Как думаешь, не много молока?
Это уже была уступочка, приглашение кончить едучий спор. Юрия взвинчивала и вместе с тем забавляла эта манера Андрея желчно посмеиваться над самим собой. А уступочка тронула. И спор
