— Ничего. Абсолютно ничего. А ту мину, за которую я попал в немилость властей, перед тем как мне выехать на базар в Акчу, незаметно засунул в наш ковер человек Ахмет-хана. Хан надеялся одним махом разделаться и с заводом, и со мной, чтобы обрубить все концы. Негодяй…
— Ну, хорошо, — одолеваемый сомнениями, выдохнул Хаятолла. — Но раз ты обо всем этом узнал, то почему не покинул Ахмет-хана? Почему терпел его унижения и сносил людской позор? Разве ты не мог от него уйти?
— Я был беден, сын мой, и всегда хотел разбогатеть, чтобы ни от кого не зависеть. А потом уходить было поздно. Не такой Ахмет-хан человек, чтобы так просто упустить свое. Он бы всюду меня достал. Он хуже волка, хуже шакала, уж я-то это отлично знаю. Он повязал меня кровью, и в любом случае наказания мне было не избежать. Я даже сюда спрятался, чтобы не убивать ни в чем не повинных людей. Но так или иначе, меня ждала кара властей, для которых я — никакой не моджахетдин, а обыкновенный враг и преступник, душман.
— На тебе чужая кровь? Ты убивал ни в чем не повинных людей? — Глаза Хаятоллы горели недобро, и отец тотчас разгадал значение этого взгляда.
— Я вынужден был так поступать, рассуди сам, ты уже почти взрослый. Иначе бы расправились со мной самим, а после добрались бы и до тебя. Вот это я и хотел тебе сказать, сын мой. Я знаю: отныне нет мне прощенья. Но теперь совесть моя перед тобой чиста. Перед тобой и перед твоей матерью. А аллах, если он есть, — отец молитвенно воздел руки к небу, — аллах пусть изберет для меня кару сам.
Сверху, с нависшего над каменной чашей козырька, упала на прогретое дно чья-то короткая тень. Хаятолла проворно поднял голову, заслонился ладонью от солнца.
— Я всюду тебя ищу, малыш, — старчески морща лицо и обнажая неровные зубы, улыбнулся Аулиакуль. — Меня послали за тобой Рашид и Олим. Идем. С бандой все уже кончено. Осталось изловить Ахмет-хана и его телохранителей. Но Рашид, я думаю, справится с этим и без меня…
Тут ноздри его раздулись. Звериным каким-то чутьем Аулиакуль различил, что в нише Хаятолла не один, что кто-то там есть еще.
— А ну, выходи! — грозно скомандовал он, вздымая неуклюжее свое ружье с раструбом на конце и направляя его вниз.
В следующую секунду Хаятолла даже не успел толком понять, что произошло. В немыслимом каком-то прыжке отец достиг отвесного края ниши и оказался наверху. Не мешкая он пустился по джейраньей тропе, с каждым шагом отдаляясь от людей все дальше и дальше.
— Стой! — требовательно прокричал ему вслед Аулиакуль, старательно беря на прицел убегающую фигуру.
— Не стреляй! Оставь его, не стреляй, Аулиакуль, — взмолился Хаятолла. — Это мой отец…
Дед с явной неохотой опустил диковинное свое оружие, сочувствуя Хаятолле и явно его жалея. Оба они — старый и малый — смотрели, как неровно, скачками, будто ослепший, двигался человек к вершине, как мелькала между валунов узкая его спина, обтянутая изодранной во многих местах рубашкой…
Внезапно что-то произошло на тропе. Видимо, под ноги бегущего подвернулся камень-перевертыш, и человек, потеряв равновесие, споткнулся. Взмахнув руками, он попытался удержаться на краю пропасти, но снова упал…
Ни мольбы, ни даже крика о помощи не услышали от него. Цепляясь жилистыми руками за выступ, он упрямо сопротивлялся тянущим его в бездну силам, барахтался в безнадежной попытке нащупать ногами хоть какую-нибудь опору…
Молча Хаятолла наблюдал за этой борьбой, но когда сковывавшее его оцепенение схлынуло, отошло, он бросился к ужасному месту, с маху упал перед обрывом на колени, схватил отца за ворот рубашки, помогая ему выкарабкаться из пропасти…
Той же тропой, по-прежнему не произнося ни слова, Нодир, едва придя в себя, медленно стал спускаться к подножию горы, где возле захваченной у душманов техники возбужденно сновали и гортанно переговаривались сорбозы.
Аулиакуль посторонился, давая ему дорогу.
Хаятолла все это время сидел на корточках у края обрыва; плечи его вздрагивали, зубы стучали.
Неслышно, давая мальчику время, чтобы опомниться, хоть немного прийти в себя, доковылял снизу Аулиакуль, погладил Хаятоллу по жестким волосам, замер, не нарушая молчания неуместным в такую минуту словом.
Покачиваясь на коленях, тоненько скуля, Хаятолла размазывал по лицу слезы. С его худенькой шеи соскользнул и повис, качаясь на шнурке, старинный амулет. Хаятолла положил его на ладонь, разглядывая сквозь слезы.
На кроваво-вишневом фоне камня вставала на хвост змея, и поза ее была угрожающей.
Афганистан — Москва
1985 г.
Ему привиделся снег. Сухой и легкий, он мелким просом сыпанул с непостижимой высоты, подернул белым угрюмые каменные валуны, до этого глыбасто торчавшие повсюду на поле боя. Сразу заволокло мельтешащим туманцем ближайшую даль, затянуло непроницаемой молочной пеной окружавший болотину лес, отчего верхушки сосен темными облачками поплыли в вышине как бы сами по себе, словно отделенные от стволов.
«Странно, — подумал Бусалов. — Вроде лето, а вроде… и зима».
Вокруг и впрямь торжествовало лето. И день на удивление выдался жарким, даже живица из посеченной вражескими пулями сосны, в которую лежа упирался ногами Бусалов, натекала на кору тонкой медовой струйкой, будто простая вода.
Андрей ощущал на языке терпкий, вяжущий вкус горячей сосновой смолки и, унимая жажду, недоумевал, откуда тут было взяться снегу.
— Петрыкин! — с натугой позвал он, но одеревенелые губы исторгли лишь шепот, похожий на шелест бумага.
Бусалов напрягся за бронированным щитом своего пулемета, попытался слегка привстать. Тело плохо повиновалось ему, было тяжелым и неповоротливым, будто чужим, и саднило так, словно на нем не осталось живого места. И только в руках, в самих пальцах, которые Андрей ни на секунду не снимал с толстых деревянных рукоятей «максима», ощущалась упругая сила и горячечное тепло. Обшлага гимнастерки по-прежнему туго охватывали запястья. Сами же рукава во многих местах были рвано вспороты осколками, и проступившая сквозь диагональ кровь местами успела уже побуреть, взяться коричневой коркой.
Андрей отвел взгляд от этих коричневых пятен. Напрягая голос, вновь позвал:
— Петрыкин… слышь? Сейчас какое число?
Чем-то недовольный, сверх меры сосредоточенный, подносчик патронов Петрыкин дернул кривоватыми губами, обметанными пороховой гарью, выбросил, словно в игре «на морского», три широко растопыренных пальца.
