Бусалов еще успел окинуть цепким придирчивым взглядом солдат своего отделения, расположившихся вперемежку с солдатами местной заставы, успел мысленно пожелать сослуживцам удачи, когда из-за горизонта брызнуло робким светом скупое северное солнце, и вслед за первым его лучом с чужой стороны раздался противный звук летящей мины…
Да, теперь Бусалов мог точно сказать, когда это началось: в последний день июньского месяца. Значит, сегодня первое июля…
Прохладной волной на него накатывалось уютное журчание петрыкинского голоса:
— Ты бы пока отдохнул, командир. Я погляжу, в случае чего дам знак, не прохлопаю. Вздремнул бы пока, а?
Ловкими движениями, не поднимая головы из-за спасительного валуна, Петрыкин вгонял в пустые пулеметные ленты оставшуюся горсть длинненьких блестящих патронов, плавными рядами укладывал извивающуюся ленту в высокий жестяной короб с откинутой крышкой. Лицом он был черен, хмур, волосы посерели от пыли. Андрей подумал, что и сам он, должно быть, выглядит не лучше. Ладно, сейчас не до парада…
Тело по-прежнему саднило, горло драло сухостью, вызывавшей тошноту и жажду. Вода была под боком, во фляжке, но Бусалову и в голову не приходило протянуть к ней руку и отвинтить толстый колпачок. Он держал флягу воды на тот крайний случай, когда до раскаленного интенсивной стрельбой пулеметного кожуха невозможно будет дотронуться, и при этом начисто забывал о себе.
На мгновение, чтобы обмануть усталость и боль, он смежил веки. Лежал, не меняя позы, на усыпанной каменными осколками жесткой тверди земли, чутко вслушиваясь в невнятный ее глубинный гул, словно там, на немыслимом от поверхности расстоянии, делалась невидимая никем безостановочная работа, клокотала раскаленная магма, сдвигались и раздвигались от многочисленных взрывов состоящие из гранита трещины и впадины, приглушенно журчали созданные охлажденным паром пресноводные озера и речки…
И снова, как по заказу, пошел снег. Только теперь мелкое его сеево сменилось крупными хлопьями, и те, розовые от полуденного беспощадного солнца, с едва уловимым шипением таяли на сером крутом лбу валуна, пятная его быстро высыхающими капельками влаги. Но снег шел и шел, налетая вал за валом, пока не остудил принимавшую его землю, не закрепился на ней толстым, уже не тающим пушистым слоем.
По такому снегу, мнилось Бусалову в кратком забытье, должно быть, хорошо бегать на лыжах. Сам он был отличным лыжником, не раз занимавшим на различных состязаниях призовые места. Как-то на лыжных соревнованиях со стрельбой его отделение пришло к финишу первым. Помогая притомившимся бойцам, Бусалов навешал на себя несколько винтовок. Начальник заставы только головой покачал: ну и ну!.. Потом сказал:
— То, что командир такой сильный и выносливый — это хорошо. А вот то, что бойцы оказались без оружия — никуда не годится. А если внезапный бой? Надо не таскать винтовки за подчиненных, а учить их, чтобы они были такими же выносливыми, как их командир…
Запомнил Бусалов эту науку, как знал, что пригодится солдатам не раз и стойкость, и выносливость, и умение вести малыми силами неравный бой. И вот — пригодилось…
— Товарищ сержант! Командир! — Голос Петрыкина вернул Бусалову ощущение реальной жизни, наяву существующего мира, где и в помине не было никакого снега, а лишь ошалело, до ряби в глазах, пекло голову сквозь сукно фуражки отвесное полуденное солнце. — Товарищ сержант, — с настойчивостью звал Петрыкин, — гансы! Вон, зашевелились на фланге…
Бусалов взглянул в прорезь бронированного щита, выцеливая головную фигуру из поднявшейся в атаку вражеской цепи. Прямо перед щитом, видимо, привлеченный необычным запахом сгоревшего пороха и ружейного масла, вился мохнатый шмель, гудел крыльями, как казалось, чуть сердито, и это было последним мирным видением перед тем адом, который вскоре разверзся в воздухе.
С той же стороны, откуда с утра враги предприняли две лютые, хотя и безуспешные атаки, на пограничников накатывался третий всесокрушающий вал.
— Фойер! — донесло до Бусалова чужой лающий рык, и воздух дрогнул от десятков автоматных очередей, исторгших огонь враз, на удивление слаженно, четко. — Фойер, фойер! — неслось оттуда в промежутках между очередями.
Пограничники пока не отвечали, берегли патроны. Енчишин издали показывал Бусалову и его помощнику, остальным солдатам: бить только наверняка. Что ж, это яснее ясного, палить в белый свет им ни к чему. Они получили другую науку — точную науку на случай войны, где поздно бывает удрученно чесать затылок и сваливать вину на неблагоприятную погоду или сильный ветер. Сейчас пришло время испробовать эту науку в деле, и потому каждый из них, независимо от званий и сроков службы, прикидывал в уме кратчайшее расстояние между собой и подступавшими гитлеровцами, производил несложный арифметический подсчет дальности, траектории и — для упреждения — скорости полета пули, выбирал на прицельной планке самое оптимальное, самое безошибочное деление.
— Пора, командир, — подал голос Петрыкин. — Вон их сколько повылезло, откуда только берутся!
До двух рот одновременно вели с флангов наступление на заставу, и эта колышущаяся, изрыгающая огонь сила казалась действительно устрашающей, способной смести все на своем пути.
— Не тяни, сержант, пора! — уже обеспокоенно подгонял Петрыкин, сам, впрочем, пока что не делая из своей винтовки ни единого выстрела.
— Быстро лошадь гнать — только запаливать, — скорее для самого себя, чем для Петрыкина, сказал Бусалов.
С крестьянской расчетливостью он выждал время, потом разом, хекнув, словно налегал в эту минуту на плуг, нажал на гашетку.
Вот когда пошла настоящая работа! Вот когда немалая масса металла, из которого состоял пулемет, вознаграждала людей за их нелегкий ночной переход, за их повседневную заботу и ласку! Лента шла из коробки ходко, не было даже нужды ее поправлять, и пустые латунные гильзы дождем сыпались рядом, создавая своим позваниванием то настроение, какое всегда появляется в человеке во время страды.
Особой была эта страда первых военных дней, и не вина Бусалова, Енчишина и других пограничников, что их вынуждали делать такую страшную работу во имя грядущей жизни.
— Падают, гады! — сквозь грохот стрельбы радостно во все горло орал подносчик патронов. — Так и тают, гансы, так и хлопаются. Ну чистое кино. Меси, меси их, сержант!
Что-то изменилось в устоявшейся обстановке боя, произошло в нем неясное, не сразу заметное глазу перемещение и маневр. Так же, в рост, шли гитлеровцы цепь за цепью, перешагивая через своих убитых и множа собой их число Так же брызгами крошился спасительный камень валунов от направленных и шальных пуль… Но какой-то новый звук вплелся в мелодию достигшего высоты боя, и ощущалась в этом неизвестном звуке сокрушительная мощь.
