— Джим! — сказал я.
— Лоудон! — произнес он, задыхаясь, вскочил и пошатнулся.
В следующее мгновение я был за решеткой и мы пожимали друг другу руки.
— Мой бедный старый друг! — воскликнул я.
— Слава Богу, вы вернулись наконец! — пробормотал он, трепля меня по плечу.
— У меня нет хороших новостей для вас, Джим, — сказал я.
— Вы вернулись — вот хорошие новости, в которых я нуждаюсь, — возразил он. — О, как я тосковал по вас, Лоудон!
— Я не мог сделать того, о чем вы писали мне, — сказал я, понижая голос. — Я отдал деньги кредиторам. Я не мог поступить иначе.
— Ш-ш-ш! — произнес Джим. — Я был не в своем уме, когда писал. Я не мог бы взглянуть в лицо Мэми, если бы мы сделали это. О, Лоудон, какое сокровище эта женщина! Думаешь, что кое-что знаешь о жизни, а оказывается, не знаешь ровно ничего. Доброта женщины — вот откровение.
— Это верно, — сказал я. — Я надеялся услышать это от вас, Джим.
— Итак, «Летучее Облачко» оказалось обманом, — продолжал он. — Я не совсем понял ваше письмо, но вывел из него такое заключение.
— Обман слишком мягкое выражение, — сказал я. — Кредиторы никогда не поверят, какими дураками мы оказались. Кстати, — продолжал я, радуясь случаю переменить тему разговора, — в каком положении банкротство?
— Счастье ваше, что вас не было здесь, — отвечал Джим, покачивая головой, — счастье ваше, что вы не видели газет. «Западный Вестник» назвал меня жалким маклеришкой с водянкой в голове; другая газета — лягушкой, которая забралась на один луг с Лонггерстом и раздувалась, пока не лопнула. Это было жестоко для человека в медовом месяце, как и все, что они говорили обо мне. Но я рассчитывал на «Летучее Облачко». Что же оно дало все-таки? Я, кажется, не уловил сути этой истории, Лоудон.
«Черт ее уловит!» — подумал я и прибавил вслух: — Видите ли, нам обоим не повезло. Я добыл немногим больше того, что требовалось для покрытия текущих издержек, а вы обанкротились почти немедленно. Почему мы так скоро лопнули?
— Мы еще поговорим обо всем этом, — сказал Джим, внезапно встрепенувшись. — Мне нужно заняться книгами, а вы лучше ступайте прямо к Мэми. Она у Спиди. Она ждет вас с нетерпением. Она относится к вам, как к любимому брату.
Для меня был на руку всякий план, который отсрочивал объяснение и откладывал (хотя бы на самое короткое время) разговор о «Летучем Облачке». Итак, я поспешил на Бош-стрит. Мистрис Спиди, уже обрадованная возвращением супруга, приветствовала меня радостным восклицанием.
— Вы прекрасно выглядите, мистер Лоудон, голубчик, — сказала она любезно и прибавила сердито: а насчет Спиди я имею подозрения. Ухаживал он там за негритянками?
Я отозвался о Спиди как о безупречном человеке.
— Никто из вас не выдаст другого, — сказала эта бойкая дама и провела меня в почти пустую комнату, где Мэми работала за пишущей машиной.
Я был тронут сердечностью нашей встречи. С самым милым жестом на свете она протянула мне обе руки, пододвинула стул и достала из буфета жестянку с моим любимым табаком и книжечку папиросных бумажек, которые я исключительно употреблял.
— Видите, мистер Лоудон, — воскликнула она, — мы все приготовили для вас; это было куплено в день вашего отплытия.
Я ожидал с ее стороны любезного приема, но известный оттенок искреннего расположения, которого я не мог не заметить, вытекал из неожиданного источника. Капитан Нэрс, которого я никогда не буду в состоянии достаточно отблагодарить, урвал минутку от своих занятий, побывал у Мэми и нарисовал ей самую лестную для меня картинку моего доблестного поведения на разбившемся судне. Она не заикнулась об этом посещении, пока не заставила меня рассказать о моих приключениях.
— Ах, капитан Нэрс рассказывал лучше, — сказала она, когда я кончил. — Из вашего рассказа я узнала только одну новую вещь: что вы так же скромны, как храбры.
Я пытался что-то возразить.
— Не трудитесь, — сказала Мэми. — Я знаю, кто вел себя героем. И когда я услышала, как вы работали целыми днями, как простой работник, с окровавленными руками и поломанными ногтями, и как вы не побоялись шторма, которого он сам испугался, и как вам грозил этот ужасный бунт (Нэрс, очевидно, обмокнул свою кисть в землетрясение и извержение), и как было сделано все, по крайней мере отчасти, для Джима и для меня, — я почувствовала, что мы никогда не сумеем выразить, как мы восхищаемся вами и благодарны вам.
— Мэми, — воскликнул я, — не говорите о благодарности, это слово не должно употребляться между друзьями. Джим и я благоденствовали вместе, теперь будем бедствовать вместе. Мы сделали что могли, и это все, что требуется сказать. Затем мне нужно искать занятие и отправить вас и Джима на отдых в деревню, в сосновые леса, потому что Джим заслужил отдых.
— Джим не может брать ваших денег, мистер Лоудон, — сказала Мэми.
— Джим? — воскликнул я. — Как так? Разве я не брал его денег?
Тут явился сам Джим и с места в карьер набросился на меня с проклятой темой.
— Ну, Лоудон, — сказал он, — теперь мы все собрались, работа кончена и вечер в нашем распоряжении; расскажите же всю историю.
— Одно слово, — ответил я, стараясь оттянуть время и в тысячный раз пытаясь (в потаенных уголках моего мозга) найти какое-нибудь удовлетворительное изложение моей истории. — Я бы желал знать, как обстоит дело с банкротством.
— О, это уже старая история! — воскликнул Джим. — Мы заплатили семь центов, и я удивляюсь, что у нас хватило на это. Куратор… — (при воспоминании об этом лице судорога сдавила ему горло, и он не кончил фразы). — Ну, да все это прошло и кончилось, и мне хотелось бы только узнать факты относительно разбившегося корабля. Я что-то плохо понимаю; мне сдается, что под этим что-то скрывается.
— В нем, во всяком случае, ничего не скрывалось, — ответил я с деланным смехом.
— Об этом-то мне и хотелось бы потолковать, — возразил Джим.
— Что это я никак не могу добиться от вас подробностей насчет банкротства? Похоже, будто вы избегаете говорить о нем, — заметил я, непростительно глупо для человека в моем положении.
— А разве не похоже, будто вы избегаете говорить о разбившемся судне? — спросил Джим.
Я сам вызвал этот вопрос; увернуться было невозможно.
— Ну, дружище, если уж вам так не терпится, извольте! — сказал я, и с поддельной веселостью начал свой рассказ.
Я говорил с юмором и остроумием; описал остров и разбившееся судно, передразнил Андерсона и китайца, поддерживал недоумение… — перо мое споткнулось на этом роковом слове. Я поддерживал недоумение так искусно, что оно вовсе не разъяснилось; когда я кончил, — не решаюсь сказать: заключил, потому что заключения не было, — Джим и Мэми смотрели на меня с удивлением.
