Обычно расстреливают на заре. И как раз в этот момент Роз уснула…
Проснувшись, она почувствовала, что надежда ее оживает. Конечно, она надломлена усталостью и побоями, голодна, заключена в одиночную камеру и, очевидно, в ту, где содержатся приговоренные к смерти, но все же она еще жива.
Роз утратила всякое представление о времени. Ее камера освещалась через маленькую форточку. Сквозь решетку она увидела клочок неба и верхушку какой-то крыши. Небо было серое. По черепице моросил мелкий дождик. Роз принялась разглядывать обстановку камеры… Она была очень проста. В глубине — кровать, слева — маленький откидной стол, вделанный в стену, табуретка, прикрепленная к полу цепью. В углу, возле двери, — отвратительная лохань под согнутой трубой. Роз нажала кнопку, вделанную в стену, и из трубы полилась вода. В другом углу, как раз на уровне руки, — полка, где положен котелок, деревянная ложка и грязная-прегрязная тряпка. Вверху — маленькое решетчатое отверстие, предназначенное, очевидно, для отопления или вентиляции. Простыни на постели были такие черные, что она, конечно, никогда не решилась бы лечь на них раздетой. Подняв одеяло и тюфяк, Роз обнаружила клопов… Давным-давно не беленные стены были исцарапаны и сплошь испещрены надписями. Здесь можно было найти все, что угодно: имена, даты, календари, непристойные рисунки, надписи всякого рода. Одна из них привлекла внимание Роз:
Прощай, моя прекрасная партия,
Прощай, моя любимая родина.
Прощай, дорогая семья!
Идущий на смерть
Шлет вам привет.
Чья-то кощунственная рука стерла подпись и дату. Тут же, пониже, другая рука написала, но когда именно, раньше или позже, — сказать было трудно: «С 44-го до завтрашней утренней раздачи бурды. Да здравствуют девчонки!» Все эти надписи причиняли Роз душевную боль.
Закончив осмотр камеры, Роз решила узнать, что находится снаружи. Она влезла на кровать. Правда, ей это удалось не сразу, так как мешала острая боль в боку, — Роз даже начала опасаться, что внутри у нее что-то повреждено… Но кровать была не настолько высока, чтобы с нее можно было дотянуться до окна, и Роз прекратила дальнейшие попытки выглянуть наружу. Она присела на минутку, чтобы осмотреть больные места. Тело оказалось покрыто синяками и кровоподтеками, но переломов как будто нигде не было… Может быть, в камере по соседству находится папаша Дюшан? Может быть, здесь, рядом с ней, есть и другие заключенные? Роз постучала в правую стенку, сначала тихо, потом сильнее, кулаком. Никакого отклика. Такой же стук в другую стенку тоже остался без ответа. Она только что собралась снова постучать, как вдруг услыхала лязг открывающегося дверного засова. Сердце у нее замерло… Перед ней появился немецкий солдат…
— Auf![24]
Роз шагнула вперед, собираясь следовать за ним… Однако солдат, взяв Роз за руку, толкнул ее к задней стенке камеры и знаками объяснил, что она должна убрать свою кровать и прикрепить ее к стене. После этого солдат ушел, не сказав больше ни слова. Роз услышала, как снова щелкнул замок, и тут обнаружила, что над задвижным решетчатым окошком имеется глазок, которого она раньше не заметила. Решив, что за ней следят, она уселась на табурет и стала ждать… Снаружи доносился лишь приглушенный шум дождя, хлеставшего по деревьям, гудки автомобильной сирены да отдаленные звуки голосов.
Она снова погрузилась в думы, но вскоре глухой стук прервал ее мысли. Открылось окошечко. В нем мелькнуло какое-то лицо, которое она не успела разглядеть, и чья-то рука положила на полку кусок черного хлеба. Это было важным для Роз событием, служившим хорошим предзнаменованием. Значит, ее не собираются немедленно расстрелять. Уже выигран один день, а может быть, и больше… Эта оттяжка подтвердила ее предыдущие предположения… Возможно, даже есть шанс спастись. Она потянулась за куском хлеба и с аппетитом принялась его жевать…
И вдруг Роз насторожилась. Где-то совсем близко раздался голос, звавший ее:
— Эй, новый жилец! Ты слышишь меня?
— Слышу! — закричала Роз.
— Подойди к окну!
— Слишком высоко!
— Влезай на койку и держись за форточку.
Роз вспомнила о глазке и на секунду задумалась, как бы избавиться от наблюдения. Отщипнув немного хлебного мякиша и размяв его, она прилепила лепешку к глазку. С бьющимся от волнения сердцем, испытывая сильную боль, Роз с большим трудом взобралась на поднятую койку. Ничего увидеть она не смогла, но зато слышала все вполне отчетливо.
— Кто со мной говорит?
— Я. Меня зовут Марсель. Ты политическая?
— Да, коммунистка, партийный работник.
— Кто тебя арестовал? Можешь говорить смело. Здесь все свои.
— Немцы и дарнановцы.
— Какие новости?
— Русские прорвали фронт в Польше.
— Мы знаем. Говорят, что Морис приехал в Алжир? Правда ли это?
— Я этого не слышала.
— Вероятно, выдумки. Жаль. А партизаны готовятся?
— К чему?
— Вчера по лондонскому радио выступал один из руководителей партии. Он предлагал сделать все возможное для освобождения политических заключенных, еще томящихся в тюрьмах. Ясно, что мы ждем не дождемся этого часа. Тут, в нашей конуре, нас семеро.
— А я одна.
— Мы знаем. Это камера… для тех, кого хотят держать в одиночке, или для тех, кто под следствием.
— Здесь подолгу держат?
— Когда как… Но ты будешь освобождена раньше… Партизаны вот-вот ворвутся в Бержерак.
Роз не решилась его разуверять. Впрочем, может быть, он сказал это только для нее, чтобы ее подбодрить…
— Наш разговор не подслушивают?
— Нет. Сейчас, во всяком случае, нет.
— Сколько сейчас времени?
— Примерно без четверти десять. Только что раздали хлеб. Надо будет кончить разговор незадолго до раздачи похлебки. Остается еще минут двадцать… Ты можешь сказать свое имя? Потом мы будем называть тебя Роз.
— Да это как раз моя кличка.
— Роз, а дальше как?
— Франс.
Говоривший умолк. Роз с волнением оглянулась на дверь.
— Здравствуй, Роз! — сказал кто-то другой.
Роз показалось, что этот голос ей знаком. Она напрягала память, боясь ошибиться.
— Кто ты?
— Ты меня не узнаешь? Целую тебя в обе щеки.
— Пожалуйста, скажи еще что-нибудь.
— Твой долговязый приятель, докер… из Бордо…
— Леру!
Это было так неожиданно, так замечательно, что Роз чуть не свалилась со своей вышки.
— И я, — сказала она, плача от радости, — целую тебя от всего сердца.
Наступило молчание.
— Можешь себе представить, — заговорил Леру, — от волнения я чуть не расквасил себе физиономию. Кстати, здесь меня зовут Антуаном. — И он принялся напевать:
