— Кто бы мог ожидать… — произнесла госпожа Юргенс и закрыла лицо носовым платком. — Кто бы мог подумать… Нет, я не переживу Карла! У меня не хватит сил…
Никита Родионович усадил женщину в глубокое кресло, сел напротив и посмотрел на Юргенса-младшего. Смерть отца, видимо, не трогала его и не вывела из обычной колеи.
«Странная семейка!» — подумал Ожогин.
Жена Юргенса, облокотившись на спинку кресла, тихо стонала. Но она быстро пришла в себя и без расспросов со стороны гостя рассказала, как все произошло.
— Я спала… это было в три ночи. И вдруг слышу — выстрел… Я сплю очень чутко, просыпаюсь от малейшего шороха… Я вскочила и увидела, что Карла около меня нет. А он… а он уже лежал около стола. Я подбежала… Господи, какой ужас! — Она заломила руки и вновь закрыла лицо платком. — Он стрелял в рот из большого пистолета… У него выскочили глаза, отлетел череп. Нет-нет, я не могу вспоминать об этом…
— Где же тело покойного? — спросил Никита Родионович.
— Там… там… — Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.
— Он что-нибудь оставил?
— Да… — Госпожа Юргенс поднялась, подошла к туалетному столику и, взяв небольшой лист бумаги, подала его Ожогину.
Никита Родионович увидел знакомый почерк Юргенса. Он писал:
«Дорогие мои Луиза и Петер! Я не могу пережить смерти Германии и должен умереть ранее ее. Пройдет время, и вы оправдаете мой поступок. Никого не виню в своей смерти, кроме истории, которую Геббельс заслуженно назвал «продажной девкой». Она, и только она, всему виной. Простите. Карл».
Прочитав письмо, Ожогин продолжал машинально смотреть на кусок бумаги, думая о том, что если бы Юргенс сам не решил вопрос о себе, то этот вопрос за него решили бы другие, и в самое ближайшее время.
На похороны Юргенса собралось много людей. Тут были неизвестные Ожогину и Грязнову штатские, военные, гестаповцы, эсэсовцы, взвод автоматчиков, духовой оркестр.
Юргенс лежал в открытом гробу. Лицо его было закрыто кисейной тканью. За штабной машиной, на которой везли гроб, шла жена покойного. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой — высокий, худой старик.
На другой день после похорон в особняке Юргенса разместился штаб какой-то воинской части. Жена, сын и верный служитель покойного выехали из города.
Самоубийство Юргенса привело друзей в замешательство. В критический момент, когда было уже очевидно, что в город должны прийти американцы, Ожогин, Грязнов и Ризаматов оказались одни, без какого бы то ни было плана действий, не имея связи с Родиной. Все, что намечалось немецкой разведкой в отношении их, рухнуло.
— Дрянь дело! — сказал Андрей, когда они вернулись с похорон, — Я предлагаю пробираться навстречу нашим, на восток.
Ожогин задумался.
Приближение американских войск не могло его не беспокоить. Через каких-нибудь три-четыре дня город будет оккупирован американцами. Конечно, они союзники, они должны помочь находящимся здесь русским вернуться на родину. Но как предстанут перед ними Ожогин и Грязнов? Они не числятся военнопленными, не находятся в лагерях, не имеют никаких документов, свидетельствующих о их принадлежности к Советской Армии. Притом в городе останутся гестаповцы, которые из мести или просто выслуживаясь перед американцами дадут показания об Ожогине и Грязнове. И тогда — а это наиболее вероятно — американские власти предадут их обоих, да заодно и Алима, военно-полевому суду и, чего доброго, расстреляют. Можно, конечно, настаивать, чтобы американцы запросили советское командование, но они могут согласиться на это, а могут и отказать. Вариант, предложенный Андреем, безусловно заманчив, но… но имеют ли они право бросить доверенный им Родиной участок работы?
Надо исходить из того, как бы они поступили, если бы и в самом деле считались людьми немецкой разведки. Он и Андрей должны выполнить свою роль, и они выполнят ее во что бы то ни стало!
Никита Родионович проснулся рано. Встал, умылся, вышел в сад. Уже взошло солнце, и легкий ветерок шевелил ветви деревьев.
Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой ветку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, округлились, стали ярче. Шла весна, и Никита Родионович вдруг остро, до боли, почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.
«Домой… как хочется домой!»
Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.
Нет! Так нельзя. Они слишком привыкли к роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать… Ожогин встал со скамьи и направился к дому.
Мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку и в крайнем случае посоветоваться с майором Фохтом.
Ожогин посмотрел на часы — было около восьми утра.
«Пойду… Попробую».
Он поднялся к себе, оделся и вышел.
Улицы почти пустовали. Правда, у хлебного магазина стояла очередь, но никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет», но люди, видимо, ожидали появления хозяина, надеялись, что он сообщит что-нибудь утешительное.
На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины — почти все под охраной. Около гестапо царило необычайное оживление: подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал.
Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта. Тот заявил, что в здание гестапо вход посторонним воспрещен.
Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.
— В здание пропускаются только сотрудники, — прервал лейтенант и добавил: — У них особые пропуска.
— Я прошу доложить майору, — попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.
— Это не входит в мои обязанности, — лениво ответил лейтенант и широко зевнул.
Судя по его лицу, он не спал ночь, и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.
— Мне очень нужно, — настаивал Ожогин.
— Ничем не могу помочь, — ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: — Вот так…
— Я подожду кого-нибудь из сотрудников, — не сдавался Никита Родионович.
Лейтенант отошел, пожав плечами.
Никита Родионович сел на ступеньки противоположного дома и стал наблюдать. Из двора гестапо, почти через равные промежутки времени, выходили и направлялись в северную часть города машины.
