– Красавица девочка, и зубы все целы!..
Царь сделал повелительный жест рукой. Рабы остановились. Он отпахнул белую, сияющую на солнце шелковую ткань, чтоб получше рассмотреть девчонку.
– Зубы все целы, это важно, – усмехнулся царь. – И волосы хороши, и глаза.
Она поглядела на него исподлобья, сквозь кудель спутанных в избиеньи, борьбе и слезах волос.
И он поглядел на нее.
Они поглядели друг на друга – и все завертелось, поплыло перед их глазами.
– Сколько ты хочешь за девочку, презренный?..
– Двести драхм, о досточтимый господин, не знаю уж, какого роду!.. вижу, по венцу твоему вижу, что ты не простого происхожденья!.. двести драхм, любезный…
– Двести драхм? – Брови царя поползли вверх. – Но это же цена породистой кобылы! Не презренной рабыни!
– Да, господин, да, – поспешил закивать лысой головенкой Скопас, – это все так… но ведь и девочка – не простая!.. она тоже царского роду, как и ты!..
– Как – царского?.. да, она хороша, конечно…
– Ее дед и бабка – цари с погибшего Острова, – молотил языком Скопас, – она – одна из немногих, кто уцелел… она – осколок погибшего мира… потому и так дорого прошу… то, что погибло, ведь всегда дороже ценится…
Царь вздрогнул. Золотой обруч на его черноволосой голове – в волосах чуть проблескивали на солнце седые пряди, – блестел невыносимо, глазам было больно.
– С Острова, говоришь?.. – Он поглядел на курчавые затылки рабов, покорно державших носилки. – Это меняет дело.
Опять он сделал знак рукой. Она, сквозь спутанные волосы, глядела, как медленно рабы опускают носилки на землю, как он выходит вон из шатра – высокий, смглуый, поджарый, горделивый; стать его была так устремлена и достойна, что если б с него внезапно упали вниз все его сверкающие, расшитые золотой нитью, перлами и египетскими лазуритами одежды, все равно было бы ясно: перед людьми – царь.
Он шагнул к помосту. Она, стоя на помосте, отшатнулась, шагнула назад под его пристальным взглядом.
Она не могла оторвать от него глаз.
Он не отрывал взгляда от нее.
– Как тебя зовут? – отрывисто спросил он торговца.
– Скопас, – подобострастно скрючился в поклоне Скопас.
– Вот что, Скопас, – проговорил царь, не отводя глаз от рабыни. – Я даю тебе за эту девочку тысячу драхм, хорошего арабского коня и большой круглый сапфир впридачу. Ты хозяин или торговец?..
Скопас потерял на миг дар речи. Потом выдавил, сгорбившись еще больше, весь сжавшись в комок:
– Мой хозяин…
– Обрадуй своего хозяина. Пусть он проживет отпущенное ему время безбедно. Если он продаст сапфир и коня, денег ему хватит до конца его дней, даже если он еще молодой человек. А теперь освободи девушку, развяжи ей ноги, накинь на нее что-нибудь поприличней и вели спуститься с помоста ко мне. Сюда.
Пока человек, не замеченный ею, шедший позади носилок – управитель или казначей, она не поняла, – доставал из серебряного ларца монеты, пересчитывал их и ссыпал в кожаный мешок на тонком ремешке, пока Скопас взвешивал на руке, цокая языком, огромный сапфир, кругло ограненный, звездчато мерцающий, цвета моря в яркий солнечный день, пока к помосту подводили белого арабского коня с тонкими и сухими красивыми ногами, с круто изогнутой холкой и черным сливовым глазом, и конь ржал и бил копытом рыночный булыжник, высекая искры, – пока прислужники, втихомолку ругаясь, развязывали ей ноги, стреноженные, как у кобылы, чтоб не убежала, – она смотрела на царя, а царь смотрел на нее. Она не поняла, зачем царь платит за нее так дорого. Может быть, он слишком богат, и ему некуда девать богатство свое?.. Ей в уши вонзился пронзительный крик торговки – у нее с лотка украли горсть фиников. Горсть фиников – и тысяча драхм за нее, девчонку. Как все соизмерить? Нет меры для чуда. Нет меры для счастья и горя.
Она, с освобожденными, уже не связанными, уже свободными ногами пошла по помосту, и он протянул руки, стоя внизу, чтобы она прыгнула ему в руки, не наступая на землю – она поняла это, – чтобы сразу поймать ее в руки, как птицу, на лету.
Она вся покраснела – ее еще ни разу не касались мужские руки. Она была девственница, Скопас не наврал. Хотя наглые рабы не раз приступались к ней, рвали не ней одежды, подставляли ей подножки, чтоб она упала, а они овладели ею, бессильной, бьющей ногами и визжащей, – мать все время приходила ей на выручку, так дралась, как дикая кошка в пустыне, вцеплялась рабам в волосы, царапала им лица ногтями, и они убегали, боясь огласки и плетки хозяина.
Она вздохнула и бросилась с помоста вниз, как бросаются со скалы в бушующее море.
И царь подхватил ее, крепко прижал к себе; и она вся, в единый миг, прижалась к нему, и они стали на миг – горячее, пылающее одно.
И Скопас, и все рабы засмеялись, не сдержав обидного, громкого смеха. Как это так, великий и могучий царь купил себе наложницу, подстилку за тысячу драхм?!.. А-ха-ха-ха, как они не догадались!.. Он не поставил ее на землю. Он так и держал ее на руках, как ребенка. И она обвила его шею и глядела на ржущего Скопаса, на корчащихся надсмотрщиков большими, испуганными глазами из-за царского плеча.
Он обернулся, и обидный смех разом оборвался.
– Не сметь, – сказал он твердо. – Я прикажу отрубить вам головы на главной площади. Я – царь Анатолии. Моя воля – воля и здесь. Я могу купить весь ваш город со всеми его купцами, пристанями, кораблями и рынками, со всеми его гетерами и менялами. Я могу сжечь его, стереть с лица земли. Но я нашел здесь, на рынке, свою судьбу. Да, все продается и покупается; и на рынке нашел я ее, и на рынке купил. Можешь сказать, Скопас, хозяину своему, что любовь не покупается за деньги. Пусть поглядит внутрь моего сапфира и увидит там лик любви. Я тоже родом с Острова, как и она. Я тоже чудом спасся. Я основал свое новое царство в Анатолии, и теперь оно мое. Идем, рабыня! Пусть они остаются при смехе своем, в собачьем и птичьем дерьме своем. Я люблю тебя.
Он прижал ее к себе сильнее; ступил на носилки, вошел с нею на руках в шатер. Рабы взялись за четыре конца эбеновых перекладин. Подняли тяжесть вверх. Из-под курчавых волос по их затылкам катился пот. Припекало. Солнце стояло в зените. С близкого моря наносило запах йода. Белые раскаленные камни пахли известняковой пылью. Под ногами у рабов хрустели нежные раздавливаемые ракушки.
Они двинулись прочь от ненавистного помоста, прочь от Скопаса и прошлой ее рабской жизни. Он держал ее на коленях. Он погладил ей лоб, отводя с лица волосы. Она все еще боялась улыбнуться ему. В полутьме шатра она не видела его лица толком, только различала, как блестят его глаза. Тепло их тел перетекало друг в друга. Она приблизила свое лицо к его лицу и внезапно, осмелившись, поцеловала его в глаза – в один и в другой.
