— Судить меня они будут? — еле слышно спросил Крутов.
— А кто же? Ты в их стране совершил преступление, их суду и подлежишь.
— Я ж против наших... против ваших... вашего же... — Крутов вдруг подался вперед. — Слушай, Василии. — глухо заговорил он, — мы ведь когда-то вместе... за партой одной сидели... ты же мать мою знал, на одной улице жили... Помоги... Помоги, Василий, ради всего старого. Нет, ты не думай. — он поднял руки, — я не прошу, чтоб освободить. Ни ради бога! Только жизнь сохрани, а, Василий, жизнь! Ну к чему она вам? Пусть ушлют навсегда, пусть в рудники, Я еще работать могу. И расскажу все, слышишь, я много знаю. Василий, я им, — он указал на дверь, — не все сказал. На всех укажу, я много знаю... Ты же можешь... — Голос Крутова дрогнул. — Скажи им!
— Хватит! — Ладейников снова встал. — Судить тебя будет суд Германской Демократической Республики. И он решит твою судьбу. Одно скажу: была б моя воля — вот здесь, сейчас пристрелил бы. Так-то, Крутов...
И вдруг Крутов начал кричать — громко, визгливо, задыхаясь, захлебываясь словами:
— Стреляй, стреляй, сволочь! Герой проклятый! Васька Ладейников в чинах да орденах, а Крутов — дерьмо собачье? Так? Зря радуешься. Меня хлопнете, другие есть. Мы из всех щелей к вам ползем, из всех нор! Ночью вас будем бить, детей ваших душить, из-за угла стрелять! А вы будьте прокляты, вы все! И ты, и твой этот, которого я прирезал нынче...
Крутов замолчал, обессиленный. Короткие пальцы судорожно сжимались и разжимались, тело била дрожь, глаза, как у безумного, неестественно пристально были устремлены в одну точку. Он тяжело дышал, хрипло, со свистом. Седая голова склонилась на грудь...
— Ошибаешься. Крутов! — Ладейников и теперь продолжал говорить спокойно, в голосе его была только безмерная усталость. — Опять ошибаешься. Не убил ты Ручьева. Не получилось у тебя. И не только потому, что врачи еще не сказали своего последнего слова. Нет. А потому, что и погибни, все равно он будет жить. Каждый вечер, слышишь, каждый вечер старшина будет выкликать на вечерней поверке его имя. Нет за тобой правды, Крутов. У нас она...
Ладейников вышел. Дверь закрылась, скрипнул засов. И в маленькой темной комнатке наступила могильная тишина...
Поезд шел по бескрайним просторам России, и за покрытыми инеем окнами возникали все новые и новые пейзажи.
Здесь уже наступила зима.
Деревья казались высеченными изо льда. Мохнатые ветхи нависали, неподвижные, облитые девственным снегом. От железнодорожного полотна в далекие дали уходили просеки и лесные, еле приметные дороги. У белой линии горизонта поднималось с утра красное, затуманенное морозной дымкой солнце.
Начинала золотиться верхняя кромка леса, сверкать жемчугами. Все искрилось, полыхало ледяным огнем.
Белели реки — широкие, слепящие глаза ленты, брошенные меж сугробов. Лишь кое-где кучками, словно черные, нахохлившиеся птицы, неподвижно сидели над прорубями молчаливые рыболовы.
К вечеру просеки голубели, синева сгущалась в тени, лиловела в десной гуще, чернела. Лес казался отлитым из тяжелого синего стекла, менявшего с каждым поворотом поезда свой цвет, свой объем. Сначала, пока выглядывало из-за макушек деревьев пунцовое закатное солнце, синева окрашивалась розовом налетом, потом солнце скрывалось, и наступало царство темных красок.
...Устремив в окно задумчивый взгляд, капитан Копылов откинулся на спинку дивана.
Как быстро летит время! Вот он снова едет за новым набором. За новыми ребятами, которых через несколько дней повезет в свою прославленную дивизию.
Как когда-то их старшие товарищи, разношерстно одетые, с мешками и чемоданами, они войдут в распахнутые ворота военного городка. Дыша белым паром, будут с любопытством озираться по сторонам, стараясь быстрее вникнуть в новый для них, неведомый, немного тревожащий мир.
Потом рассеются по своим взводам и ротам. Начнут службу, станут со временем опытными солдатами. А их старшие товарищи, те, кого ныне зовут старослужащими, снимут военную форму и вернутся к мирным делам, прежним или новым.
Превратятся в «гражданских людей», но навсегда останутся солдатами.
Потом во взводы и роты опять придут новые, а эти уйдут...
Эстафета. Эстафета без финиша...
Вместе со своим автоматом увольняющийся в запас передает новобранцу и многое другое.
Свою зрелость и воинское мастерство, силу и закалку, гвардейскую лихость и суровую готовность выполнить долг.
То, что есть и всегда будет в нашей армии, ее дух.
Этот дух, традиции, славу поддерживают и хранят как вечный огонь такие, как он, Копылов, офицеры и генералы — те, кто связал свою судьбу с армией навсегда.
Они несут ответственность не только за тех, кто служит под их началом, но в полной мере и за тех, кто отслужил свои срок. За каждого из своих солдат, не только нынешних, но и бывших, он, Копылов, в ответе.
Если тот плох — это и его вина. Если честен, отважен, стал подлинным гражданином — и его заслуга.
Копылов подумал о Ручьеве. Что ж, здесь ему есть чем гордиться. И замполиту Якубовскому. И командиру взвода Грачеву, и ефрейтору Сосновскому, и старшему сержанту Кравченко, и полковнику Николаеву, и генералу Ладейникову... Всем, кто служит в их прославленном дивизии. И тем, кто давно покинул ее ряды. Даже тем. кто давно в земле, под скромными обелисками, под трепещущими языками вечных огней... Все они воспитали воина в высоком смысле этого слова.
Подняли на подвиг.
Кто сказал, что подвиги совершают лишь в военное время? Лишь в огне сражении?
И что такое вообще солдатский подвиг? Не высшее ли это умение нести воинскую службу? Такое, когда опенка «отлично» уже недостаточна?..
К подвигу в любое, самое мирное, время, в любом, самом спокойном, месте должен быть готов каждый солдат. А вот совершить его доведется не каждому...
Так размышлял Копылов, устремив задумчивый взгляд на проплывавшие перед ним бескрайние, сверкающие белизной поля, из-за которых поднималось все выше, разгоралось все ярче огромное золотое солнце.
МИМО — Московский институт международных отношений.
