— Остришь? — «спящий» вновь стал самим собой: с полузакрытыми глазами, прилипшей ко лбу челке и опущенными уголками рта. — А я думаю: ты — не ты? Потом говорю пацанам: «Вон знаменитость идет».
— Какая знаменитость? — удивился Ромуальд.
— Ну как — какая? — былой коллега по «речке» картинно развел руки, и Ромуальд понял, что случилась беда. Надо было как-то уходить отсюда, от этих ставших полукругом людей с пустыми глазами и волчьими оскалами. Но «спящий» продолжал. — Ты же этот — представитель колумбийского наркокартеля в России. Про тебя по всем каналам показали не так уж и давно. Я думал — срок ты мотаешь, как положено. А ты вон — клумбочки грабельками дергаешь. У нас дети от наркотиков загибаются, а ты по могилкам скачешь. Откупился, что ли? Денег дохрена?
Ромуальд еще только хотел раскрыть рот, чтобы что-то ответить, как один из сержантов резким ударом кулака заставил его согнуться. Рот так и остался открытым, только теперь по другой причине: надо было как-то пропихнуть в себя воздух.
— У нас, брат, не Питер, — между тем вещал «спящий». — У нас ты не откупишься. У нас ты сядешь по полной программе. У нас наркоманов не жалуют.
Ромуальда снова ударили, теперь сверху вниз по спине локтем. Он упал на колени. В глазах заплясали радужные круги.
— Вообще-то, ради интереса, сколько ты можешь предложить мне? То есть нам? — старший лейтенант поправился, подмигнув коллегам. — Что молчишь, брат?
— Не брат ты мне, чурка черножопая, — просипел Ромуальд, но его услышали. Одновременно с двух сторон ударили в бока сержантские ноги. Боль захлестнула волной, вся реальность на несколько мгновений перестала существовать, только страдание. Поэтому несколько фраз пролетели мимо ушей.
— Удиви нас сегодня вечером. Очень забавно посмотреть, во сколько такие наркобароны расценивают свое спокойствие.
Когда Ромуальд встал на ноги, менты уже погрузились в свой автомобиль и уехали, весьма, наверно, довольные собой. Мимо него прошли несколько человек, убыстряя шаг, чтоб скорее миновать испачканного в дорожной грязи высокого парня.
Дома пришлось придумывать перед мамой причину своего внешнего вида, оступился, поскользнулся, сухую траву с могилки убирал и тому подобное. Но когда он снял майку, чтобы переодеться, мама только всплеснула руками: на боках наливались два зловещих синяка.
Пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы хоть как-то успокоить мать. Ни о каких «спящих» ментах Ромуальд не думал. Под утро, в четыре часа ночи, его забрали.
Приехавший наряд милиции мотивировал задержание на 24 часа предлогом установления личности. Потом появились другие формулировки, как и другие материалы по его «делу»: то коробок марихуаны, то какие-то таблетки, то похожий на толченый мел порошок. Все люди в погонах и без таковых пытались перещеголять друг друга, объясняя Ромуальду, как он виновен, как он осложняет себе вину, не признавая установленных фактов. Били, иногда даже по лицу, у кого какие нервы.
А Ромуальд впал в состояние ступора. Раньше он читал об этом только в некоторых книжках, не особо представляя, как таковое возможно. В действительности же получилось что-то страшное: будто кто-то стиральной резинкой удалял отдельные часы, дни и даже недели. В памяти они не сохранялись совсем. Был, к примеру, понедельник, а вот уже среда. Что было в этих трех днях — никаких, даже самых смутных воспоминаний. Костяшки на руках все разбиты, бока опять болят при каждом вздохе, соседи по камере смотрят испуганно, менты при встрече ослабляют узлы галстуков. «Лишь бы не заставили подписаться под чем-нибудь», — думал Ромуальд в минуты просветления, но, пытаясь быть честным с самим собой, слабо в это верил. Человек, находясь под жестким давлением со стороны государства, готов подписаться иногда под самым ужасным документом, лишь бы отпустили или лишь бы не трогали близких. Всегда на ум приходит мысль: «Подпись — это ничего. Ведь я же ни в чем не виновен. Они же нормальные люди, они должны понимать, что это неправильно». И уже много позже, когда ошибка государства оборачивается многими годами ограничения свободы, вспоминаются грустные советы Андрея Константинова, как не загнать самого себя в угол.
Однажды очнулся он в зале, где собралось достаточно много народа, а толстая тетка, брезгливо поглядывая поверх очков, вещала: «Тыр-кыр-мыр — нет повода не доверять сотрудникам милиции — пыр-гыр-сыр — собственноручная подпись — выр-быр-дыр — отказ сотрудничать со следствием — лыр-ныр-фыр — последнее слово».
— Меня пытали, все это сфабриковано, я не виновен, — успел сказать, поднявшись с места, Ромуальд, как его лишили слова. Однако уже с места он крикнул:
— Если вам нужно мое тело — получите. Однако передвигайте его сами. Таков мой обет.
Потом снова следовал провал неизвестно сколько продлившийся. Очнулся Ромуальд от чего-то беспокоящего его, как нарыв на заднице у кавалериста, как сломанная палочка в руках дирижера, как сожаление о безумных затратах на кастрацию кота, все же убежавшего в свою самоволку. Что-то было не так.
Сначала он почувствовал запах. Можно, конечно, было грешить на свой ослабленный в последнее время организм, но пахло другим. Почему-то на ум сразу пришло клише: дух смерти, но именно еле уловимым тяжелым «ароматом» тлена был напоен воздух. Он сидел в милицейском зарешеченном «собачатнике», а не в камере. Судя по притушенному свету — на дворе ночь. Ноги очень болели, один глаз заплыл, он попытался повернуть голову, но сморщился от боли. Последствия его отказа самостоятельно передвигаться — дубинотерапия. И самое главное — тишина. Вокруг — никого.
Так ему показалось изначально, но это была ошибка. Прямо напротив него с той стороны решетки на корточках неподвижно сидел человек. Он внимательно наблюдал за Ромуальдом. Увидев, что обнаружен, он медленно поднялся на ноги.
Ромуальд попробовал приглядеться: невысокий, скорее, даже низкорослый, человек. Весь облик его говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было таким притягательным, что люди, попадавшиеся навстречу, наверно, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки — так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме одного — смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек. (Где-то подобная характеристика уже встречалась. В книге «Мортен. Охвен. Аунуксесса») И главное — запах тлена исходил именно от него.
