— Доктор, я дотащу тебя! Дотащу, слово даю! Не бойся, только дотерпи!
— Нога–а! Моя нога! — продолжал вопить Дойчман.
— Ладно–ладно, зацепило чуток! — попытался успокоить его Карл.
— Но–га–а–а! Я… Я…
Шванеке проворно расстегнул ремень Дойчмана и крепко перетянул им изувеченную ногу выше колена. Потом разорвав штанину, осмотрел рану. И содрогнулся: левая нога Дойчмана висела на тонких ошметках мышц и сухожилиях. Ладно, голова подождет, это не так страшно. А вот нога… Он же кровью изойдет…
— Дотащу тебя, профессор, дотащу, никуда не денусь! Все не так страшно, поверь!
— Ты… ты… брось… иди… не возвращайся… из–за меня все…
— Ладно, помолчи!
Перевязочные пакеты! Где они?
— Сильно болит, профессор?
— Да… Глаза…
Огонь русских сосредоточился на танке. Но Шванеке не обращал на это внимания.
— Глаза болят от давления воздуха, пойми, профессор, это же понятно, мы с тобой люди ученые!
Шванеке лгал напропалую, лишь бы только успокоить Дойчмана, а сам тем временем извлек из кармана складной нож, который он стащил в хозподразделении, занимавшемся плотничьими работами. Он пристально смотрел на то, что осталось от ноги Дойчмана.
— А сейчас сделаем перевязочку, — сообщил он. — Не дрейфь, профессор, я мигом, а потом потащу тебя к нашим…
— Глаза… Глаза, — продолжал стонать Дойчман.
— Да–да, сейчас, — бросил Шванеке и, раскрыв нож быстро отхватил обрывки кожи, мышц и сухожилий, на которых висела раздробленная голень.
Дойчман закричал. Такого крика Шванеке в жизни не слышал.
— Ничего, ничего, все позади, пойми, это были только куски кожи, пойми… тут уж… Все, все, больше не будет больно.
— Да, да, но… глаза, — вопил Дойчман.
Шванеке, ловко перевязав культю ноги, вытащил свой перевязочный пакет и стал накладывать повязку на обезображенное лицо Дойчмана. Кровотечение почти остановилось. Сомнений не оставалось — Дойчман ослеп, ему с корнем вырвало глазные яблоки, раздробило нос, надбровные дуги, зато каким–то чудом не задело лобную кость и мозг, но, может, еще рана на лице и не такая глубокая, думал Шванеке, это только сразу после ранения все выглядит жутко, а потом, когда хирурги залатают и заштопают, глядишь, и терпимо…
Покончив с этим, Карл Шванеке, чуть приподнявшись, повернулся к немецким позициям и заорал что было мочи:
— Не стрелять! Свои! Не стреляйте, вы, идиоты! Слышите? Не стреляйте!
Он кричал и кричал до тех пор, пока огонь со стороны траншей немцев не прекратился. После этого он крикнул:
— Прикрывайте нас! Слышите — прикрывайте!
Их стали прикрывать.
Взвалив бесчувственное тело Дойчмана на спину, он, чуть присев, подхватил оторванную голень «профессора» и, зажав ее под мышкой и пошатываясь, побежал к позициям своих. Уже на полпути в воздухе зашипела осветительная ракета, потом еще одна, еще… Он не сразу понял, что огонь прекратился. Позиции погрузились в тишину, лишь кое–где глухо хлопали выстрелы ракетниц. Вот и хорошо, нормально, а теперь не торопясь. Шаг за шагом он приближался к позициям, краем глаза видя свою странную, колыхавшуюся, бесформенную тень на снегу. Мины? Дьявол с ними, с минами, иногда ему даже казалось, что наступи он сейчас на мину, и это было бы избавлением. Он понимал, куда возвращается. Понимал, что его там ждет, но упрямо шел вперед. Несмотря на то, что почти не верил в то, что Дойчмана спасут. Может, он уже мертв, кто знает? Как и зажатая под мышкой оторванная нога. Но он пообещал ему, дал ему слово, что дотащит до своих. «Я дотащу тебя, профессор» — ведь это были его, его слова! Никто его за язык не тянул! И он дотащит его, дотащит, невзирая ни на что, живого, мертвого — неважно, пусть даже ценой собственной жизни.
У бруствера к нему бросился какой–то молодой лейтенантик. Их уже ждали двое санитаров с носилками. Шванеке сам, не позволяя им, бережно уложил Дойчмана на носилки и только после этого выпрямился.
Над Дойчманом склонился один из санитаров.
— Живой? — спросил лейтенант. Шванеке пожал плечами.
— А это к чему?
Лейтенант глазами показал на обрубок ноги Дойчмана у Шванеке под мышкой.
— Ах да! — спохватился Шванеке и положил его на носилки.
— Поймите, я не мог и ее там просто так бросить. Я его решил целиком дотащить, понимаете, всего целиком.
— Он еще жив! — доложил санитар.
— Тогда поторопитесь! — ответил лейтенант.
И спросил Шванеке:
— А откуда вы? Из какого подразделения?
— Мы — оттуда! И из 999–го штрафбата, понятно? На экскурсию нас туда отправили.
— Понимаю, понимаю, — закивал лейтенант.
Он был наслышан о трагической судьбе 2–й роты этого штрафного батальона. Пока что только один вернулся, да и то с отмороженными ногами. Оказывается, и эти двое тоже… Ужас!
— Я отправлю вас к своим. А пока что отдохните. Думаю, вы заслужили это.
Дойчмана срочно отправили куда–то через Бабиничи. Врач полевого госпиталя, впрыснув ему противостолбнячную и противогангренозную прививки, только покачал головой, когда один из санитаров вопросительно посмотрел на него.
— Оба глаза, да еще нога, — вполголоса произнес он. — Не думаю, что… Впрочем, никогда не знаешь, как повернется. Вколите ему морфий. Ампулу.
Штабсарцт центрального эвакогоспиталя также постарался побыстрее избавиться от Дойчмана.
— Вас переправят в Оршу, уважаемый коллега, в настоящий госпиталь. А там уже посмотрят, как с вами быть дальше.
Дойчман пытался ощупать глаза, но каждый раз под пальцами оказывалась толстая повязка.
— Что у меня с глазами и… с ногой? Помню только…
— Ногу пришлось ампутировать.
Врач изо всех сил пытался произнести эту страшную фразу как можно беззаботнее. Взяв руку Дойчмана, продолжавшего пальцами теребить повязку на голове, он положил ее на одеяло.
— Что же касается глаз, тут все не так страшно. Подправим что можно, судя по всему, глазной нерв не задет, именно это главное.
— Знаете, мне в свое время тоже приходилось лгать примерно в вашем духе, — прошептал Дойчман.
Штабсарцт пристыженно умолк.
— А что с Шванеке?
— С каким Шванеке?
— С тем, который… С которым мы вместе добрались…
— Ах вот вы о ком. Он жив и здоров, насколько мне известно.
— А его не…
— То есть?
— Где он сейчас?
— Скорее всего, среди тех, кому посчастливилось уцелеть.
— Понятно, — ответил Дойчман. — Я… — начал он и тут же замолчал.
Да и что было говорить? Шванеке дотащил его до позиций, чем обрек себя на гибель. Сколько же на его, Эрнста Дойчмана, совести человеческих жизней? Нет, он их, разумеется, не убивал — ни Таню, ни Юлию, ни Карла, но…
