– Нет, нет, – сказал он. – Это явно принадлежит тебе, но ты эту штуку лучше убери.
Ленья проворно засунула нож лезвием вперед в свой правый рукав – и он исчез, как будто его и не было.
Джустиниани вопросительно посмотрел на нее, и она в ответ стащила со своего лица платок. Затем она, не моргая, уставилась ему прямо в глаза, и он выдержал ее взгляд.
– Что ты здесь делаешь, женщина? – спросил он.
Джон Грант открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Джустиниани жестом велел ему молчать.
– Я обманула вас, – сказала Ленья. – Но если вы идете войной на турок, то я обладаю навыками, которые могут быть полезными.
Джустиниани посмотрел на поваленного Леньей воина, который, тяжело дыша, только теперь начал двигаться. Перевернувшись на живот, он с трудом поднялся на четвереньки, таращась на Ленью широко раскрытыми от удивления глазами. Будучи опытным воином, он участвовал во многих битвах и разных опасных переделках. Джустиниани доводилось видеть, как он храбро сражался, не отступая ни на шаг, в ситуациях, когда многие из его товарищей обращались в бегство. А вот эта женщина швырнула его наземь, как какой-нибудь плащ.
– В моих сражениях женщины не участвуют, – холодно произнес Джустиниани.
– Ну и зря, – сказала она. – И как же я вам тогда пригожусь? Мы путешествуем вместе – этот парень и я, – и мы сражаемся вместе.
Она показала взглядом на Джона Гранта, и тот кивнул.
– У меня нет времени разбираться в этом, – заявил Джустиниани. – Через несколько часов мы прибудем в порт, и сражаться я буду там, а не здесь, на этом корабле.
Он показал на Джона Гранта и заговорил непосредственно с ним:
– А вот ты у меня на службе. И как ты пристроишь свою… своего спутника, это уже твое личное дело.
Он отвернулся, показав при этом широким жестом, что разговор окончен. Перед его мысленным взором снова промелькнула сцена, в которой его воин перевернулся в воздухе и шлепнулся на палубу, как брошенная рыбаком рыба.
Не оборачиваясь, Джустиниани добавил:
– Я только попрошу тебя больше не мутузить никого из моих людей.
В ответ на эту его реплику на палубе послышался смех, а потом зрители начали оживленно обсуждать происшедшее, удивляясь тому, что им только что довелось увидеть.
Воин, с которым так легко справилась Ленья, наконец-то поднялся с палубы и теперь отряхивал одежду и вытирал лицо ладонями.
– Кто ты? – спросил он.
– Я Жанна д’Арк, – ответила она.
Поспешно выходя из спальни принца Константина, Ямина чувствовала, как к ее лицу прилила горячая пульсирующая кровь. Каблуки ее туфель громко стучали по каменному полу коридора. Она закрыла одной ладонью щеку, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение. Однако необходимости в этом не было: дворец был почти пустым. Звуки и запахи турецкого войска доносились уже почти из-под самых стен, а потому все, кто только мог, отправились куда-нибудь в более безопасное место.
Даже воздух внутри дворца отдавал чрезмерной сыростью затянувшейся зимы, и в нем чувствовался страх перед надвигающимися событиями. Холод и унизительное зловоние казались своего рода саваном, готовым принять в себя мертвеца… Ямина шла через залы и внутренние дворы, в которых витал запах конца света.
Константинополь был старым – таким старым, что не все уже помнили, когда он появился. Этот город перенес нападения стольких врагов, скольких никто никогда не видел, но при этом загнивал изнутри из-за алчности и небрежения. И вот теперь турки-османы пришли травить привязанного медведя, и их желание делать это казалось неутолимым. Укус за укусом, равнина за равниной, холм за холмом, город за городом – вот так они постепенно захватывали территории империи, пока от нее не остался почти только сам Великий Город.
Ямина знала, что ей следовало бы сконцентрироваться на текущих нуждах Константинополя. Но она была всего лишь молоденькой девушкой, а потому оптимизм и надежда сочетались в ней с растерянностью и страхом. Ее голова была заполнена мыслями о том, что может означать выздоровление принца – пусть даже всего лишь частичное – и к каким изменениям оно может привести в их отношениях. В течение шести лет она знала его только таким, каким он стал в момент их трагической встречи в соборе Святой Софии – сначала юноша, а затем мужчина, но неизменно не чувствующий свои ноги и не обладающий способностью хотя бы пошевелить ими.
Прикованный к постели, он был душой, отделенной от других людей, от других мужчин.
Она ни разу не слышала, чтобы он жаловался, и из-за его стоицизма осознавать его тяжкое положение было еще невыносимее. Несмотря на свое искалеченное состояние, Константин выдерживал на своих плечах тяжелый груз – невеселые реалии своего существования, причем делал это с легкостью. Он всегда подшучивал над самим собой и благодаря этому быстро разряжал тяжелую психологическую атмосферу, которая иногда возникала из-за необдуманных высказываний других людей.
Время от времени Ямина замечала рассеянное выражение на его лице, как будто он позволял себе переноситься в своих мечтах в какое-то место, где ноги слушались его, – но она никогда не просила его поделиться с ней этими его мыслями или рассказать ей о причине своей грусти. А он никогда ей и не рассказывал.
Она не могла вынести слово «калека» и поэтому всегда упрекала тех, кто произносил его в ее присутствии. Но это слово все равно таилось где-то рядом, в тени. Ей с самого начала понравился Константин (а вскоре она в него влюбилась), однако его физический недостаток стоял между ними буквально каждую минуту. Это была его темная сторона, о которой никогда не упоминалось.
Она сделала его калекой – или, в лучшем случае, они нарвались на такой результат вместе. Она вообще-то не просила никого спасать ее, когда падала с высоты, но тем не менее была ему благодарна. Только он – и никто другой – решился и побежал ловить ее с вытянутыми руками, бросая тем самым вызов силе тяжести. Он спас ее, а она повредила ему позвоночник – вот так все и случилось. После этого, когда ее собственная судьба оказалась в подвешенном состоянии (она ведь стала сиротой), Константин удивил всех тем, что настоятельно заявил, что о ней позаботится он. Лежа в постели, возле которой врачи сокрушенно качали головой, а его родители горевали над искалеченным сыном (тем более что империи, получается, доставался наследник престола, который был калекой), он позвал к себе ее, Ямину.
Перед лицом всех присутствующих он заявил, что она, Ямина, была послана ему Девой Марией и что, поймав ее на руки, он теперь считает своим долгом держать ее всю оставшуюся жизнь рядом с собой. Отец-император, растроганный словами сына, согласился выполнить это его желание.
