поведения джентльмена.
Я легонько дрожал, мне было приятно слышать ее слова. Они опровергали мои страхи.
– Ты очень красивая, Лен, и если честно, то мне кажется, что я не видел красивее. И, пожалуйста, согласись еще на прогулку со мной. Обещаю, я буду больше тебя веселить словами в следующую встречу.
– Слушай, Тём. Лена достала пачку сигарет и закурила. Сделала пару легких вдохов дыма, не вынимая сигарету из рта.
– Только потому, что ты меня заинтриговал тем, что будешь веселить меня словами, я соглашаюсь еще раз встретиться с тобой. – Сказав это, она сделала пару затяжек дыма и выбросила полсигареты во тьму ночи. Я за вечер так и не закурил. Она взяла мою руку, пожелала спокойной ночи и зашла во двор дома. Я еще какое-то время стоял, не подвижно смотря в звездное небо. И моментами поглядывал, как окурок Лениной сигареты медленно тлеет в осеней траве. Наконец-то я решил закурить. Но спичек у меня не оказалось. Тогда я поднял сигарету Лены, прикурил и разглядел на ее фильтре следы ее губ – те самые две трещинки на красном контуре. Пускай это шизоидное, но я поцеловал ее. От сигареты слабо пахло ее духами. Вы удивитесь, что делают люди, когда думают, что их никто не видит. Я затушил Ленину сигарету и положил ее в свою полупустую пачку «LD».
В романе Эрнеста Хемингуэя «Прощай оружие» он утверждает о том, что все мыслящие люди до одного являются атеистами. Я с удовольствием признал бы его правоту, если бы примером обратного не стала моя мать. Она не только была яркой фанатичной приверженкой веры в Иисуса Христа, она также была по-своему мудра и могла мыслить, как лучшие умы. Иначе как бы вы объяснили то, что она одна прокормила три рта на зарплату в три тысячи рублей в горькие для России нулевые. А мы в это время с сестрой делали все, чтобы свести ее скорее в могилу. Скорее всего все, кто знал меня тогда из людей взрослых, считали мою мать плохой воспитательницей своих детей, так как по детям можно было определить насколько она справляется с бременем материнства. Но в оправдание ей я могу сказать, что все ее дети не стали алкашами и не погибли от наркотиков, пускай и долго пробирались сквозь тернии к звездам, но это не так важно. Важно то, что несмотря на все, что мы ей сделали, она не повернулась к своей вере спиной и не утеряла надежду в нас даже когда мы сами ее не видели. Я подходил к дому, когда увидел мать, стоящую во дворе с поднятым к небу лицом. Она молилась и молитва эта была как ежедневная и главная молитва за души ее заблудших детей. Она увидела меня и улыбнулась.
–Ты сегодня прям сияешь, Артём.
– Да, мам. Сегодня я первый раз хоть немного почувствовал себя на своем месте.
Я подошел к ней и обнял за плечи.
– Я рада, что ты счастлив! Посмотри на небо.
Я посмотрел на небо и достал пачку сигарет. Мама заметила.
– Артём, не кури при мне.
– А то, что я буду курить, когда ты не видишь, тебе все равно?
– Ты сообразительный, плохо, что не учишься.
Я смотрел на небо и убрал пачку обратно в карман.
– А откуда у тебя деньги на сигареты? Опять украл у меня? Тём, у нас и так нет денег, а ты еще берешь у меня.
Я разозлился на нее, но промолчал.
– Артём, ты опять придя со школы разбросал свои вещи.
Она отвернулась от неба и взглянула мне в глаза.
– Тём, ты знаешь, что неряшливость – признак распада личности.
– Мам, а ты знаешь, что абсолютный порядок – признак шизофрении? Что лучше?
Она глубоко вздохнула. И снова посмотрела в небо.
– Лучше, если бы ты иногда меня слушался.
Мама любила договорить и уйти, так она сейчас и сделала. Я проводил ее взглядом и достал заюзанную пачку «Winston». Потом положил ее обратно в карман, потому что решил, что такие сигареты стоит курить в школе, дабы хоть немного показать то, что я не нищий, и пускай сигареты стреляные, главное, они у меня есть. Я закурил красную Яву. В том возрасте красная Ява хорошо шла в дополнение к бутылке водки. А так слишком уж была крепка. Пару жирных, жадных тяг ударили по легким и мозгам. В атмосферу вырвался дым, густым сгустком как выстрел из древних корабельных пушек. Что я могу сказать о своей матери, покуривая стреляные сигареты во дворе ее дома. Я признаюсь – иногда стыдился ее. Нет, не потому что не любил ее, а потому что всю жизнь больше всех любил себя. Свое положение в молокососном обществе – мне было важно, что подумают люди. И пускай они думают, что я пью вино и веду распутный образ жизни, и еще я плохой сын, вор и драчун. Но если они думают, что моя мать сектантка или бедная – это для меня имело значение. Не знаю, почему моя семья была такой. Наверно нам просто не повезло и даже сейчас, когда я взрослый пишу эти строки, на моих глазах накатываются не слабые слезы.
Моя мать была особенной, я ее считал такой. Я все дрался и боролся за ее непогрешимость и всегда придерживался позиции, что о чужих родителей нельзя говорить плохо. Я все боялся, что ее кто-то обидит, сделает ей больно, оскорбит. А единственный, кто по-настоящему делал ей больно – это я сам. Тот, который причинял ей ежедневную боль с самого рождения до лет, когда я только начал взрослеть, года в двадцать три. И она, несмотря на все мои поступки и происшествия – даже удар в ее лицо по пьяни – продолжала молить Бога за мою грязную душу. Эта глава в начале несомненно посвящается моей матери – той женщине, которая видела меня всякого и не отвернулась.
Что сказать об отце, я не назову его плохим. Он был человеком, который жил так, как считал правильным. В ситуациях, угрожающих моей свободе, он всегда помогал вытащить мою задницу. И у него хорошо получалось, так как он работал ментом. Я очень много раз нарушал закон, и батя тут как тут оказывался рядом, чтобы помочь. И мы неплохо ладили, потому что у нас был один характер на двоих. Он тоже рано потерял отца. И скорее всего, я бы ничего не поменял
