— Уважаемая Марта Альбертовна, мы пригласили вас, чтобы сказать: с Евграфом все в порядке, он жив, здоров, передает вам привет. — Эти слова генерал произнес, едва Марта показалась в дверях. Он улыбнулся, чтобы женщина поняла сразу — все в порядке. — А вас поздравляем с внуком.
— Где Евграф? Когда вернется?
— Потому-то еще и пригласили вас, Марта Альбертовна, чтобы сказать: вашему сыну поручено... Сознание того, что это очень важное задание, пусть поможет вам и Веронике и придаст новые силы...
Марта бессильно опустилась на стул, поднесла к глазам платок.
— Не надо, прошу вас. Не для всех кончается война. Не для всех. И еще вы должны знать — мои коллеги из Москвы да и я гордимся вашим сыном. И всем, что он сделал. Верим в него. Если надо что-нибудь передать...
— Спасибо. Передайте, что все хорошо. Сына назвали Арсением. Похож на деда.
— Это он знает, — перебил генерал. — И что Вероника переехала к вам — знает тоже.
— Передайте Евграфу... Пусть бережет себя.
— Позвольте все, кроме последней фразы. — Генерал улыбнулся. — Об этом ему можно не говорить. Мы в этом заинтересованы, честное слово, не меньше.
...Раненный под Будапештом Котэ Канделаки выписался из госпиталя и держал путь домой. Поезд, словно уставший от долгого пути, шел медленно-медленно, из самых последних сил. Котэ стоял у окна, вдыхал теплый и такой знакомый воздух и говорил себе: «Спокойно, ничего не случилось, сейчас покажется гора Мтациминда, ну и что ж, мало ли таких гор ты повидал, ничего особенного, ну, ну, что за глупости, слезы навернулись, не годится, что-то я перестаю узнавать тебя, капитан, или в госпитале много сил оставил, а ну-ка, выше нос!»
Канделаки незаметно смахнул набежавшую слезу. В кармане Котэ была фотография Приможа Чобана, знал он, придет день, разыщет родных своего друга, пригласит их, сделает все, чтобы Любляна и Словения узнали о том, где и как погиб Примож. А родится сын, назовет его Котэ этим дорогим именем.
...Станислав Пантелеев, майор, слушатель Академии Генерального штаба, принимал поздравления друзей — Аннушка Финогенова принесла ему дочь. В этот вечер первый раз за всю войну захмелел Пантелеев, вернулся в общежитие поздно, нашел на столе поздравительную телеграмму от Вероники, лег на кровать, подложил руки под голову, долго не мог уснуть.
...Илья Рипа с остатками разбитой роты переправлялся через Черную речку, мечтая до темноты оторваться от чужих и от своих. Чуть было снова не поворотилась его судьба — в который уже раз: немцы место в грузовике предоставили и чемодан разрешили взять, но километров через двадцать машина остановилась, чтобы принять плешивого генерала без фуражки, стоявшего рядом с перевернутым «опелем». Рипе сказали: «Вег!» — счастливого пути. Он засуетился, запричитал. Тогда его аккуратно приподняли и выбросили, а следом выбросили чемодан. Генерал степенно поднялся в кузов, отряхнул френч, никого не поблагодарил, вставил монокль и начал без какого-либо интереса разглядывать попутчиков.
«Кого-то он мне напоминает, — подумал Рипа, — кого-то очень уж напоминает». Ему было невдомек, что это был отец его знакомого Юргена Ашенбаха. Но и о том, само собой, не было дано догадаться Рипе, что, заняв чужое место в машине, генерал с моноклем продлил его, Рипову, жизнь, почитай, на пять суток без малого. На исходе того же дня машину выследил советский штурмовик, вынырнул из-за леска. Крестом раскинув руки, вылетел из машины Ашенбах, упал на голову, медленно осел и уже не двигался более, только монокль, закинувшийся за шею, ходил маятником какую-то минуту, но потом и он остановился тоже.
Весенним днем с аккуратного прирейнского аэродромика, умытого только что пронесшимся дождем, взмыл в небо пассажирский самолет. Сделал круг, пролетел над кирхой, покачал крыльями — та будто поклонилась в ответ. Самолетик лег на северо-запад. Выпрямившаяся кирха начала уплывать за горизонт.
Пассажир лет тридцати семи, в больших роговых очках, прильнул к иллюминатору и откинулся на спинку, лишь когда растворились вдали окраины городка.
Посмотрел на маленького кругленького радиорепортера, вспомнил, как тот выкатился чуть не на ходу из «фольксвагена», подъехавшего прямо к самолету. Репортер был переплетен ремнями радиоаппаратов, болтавшихся на нем. Он долго и суетливо освобождался от вериг. Дождавшись, когда разрешили вставать, взял с полки объемистый аппарат в черном футляре, поднес ко рту микрофон, напоминавший формой эскимо на палочке, произнес:
— Я веду репортаж с борта самолета, летящего в Бонн. В эту минуту исполнилось ровно десять лет с момента подписания Акта о капитуляции и завершении войны. Что думают о войне, какие планы связывают с миром сегодняшние немцы? Я прошу высказать свое мнение хорошо известного политического деятеля, профессора истории Ульриха Лукка. Герр Лукк, вы имели возможность дважды побывать в России: как солдат в сорок первом и как ученый четырнадцать лет спустя. Что вы думаете о перспективе советско-германских отношений?
— Я выступал и продолжаю активно выступать за всемерные политические и экономические контакты Западной Германии с Советским Союзом. Советская Россия — великая держава. И наши дети, наши внуки не простят нам, нет, не простят, если мы снова окажемся во враждующих лагерях. Народы устали от «холодной войны». Понимать друг друга, помогать друг другу... те, кто испытали последнюю войну, знают, как это важно в наше время.
Сидевший неподалеку человек в роговых очках сказал себе: «Мне нравится ваш ответ, господин Лукк. Вот только жаль, что не могу подойти к вам и пожать вам руку. Да и не узнаете, должно быть, сколько лет не виделись...»
Это был сотрудник провинциальной газеты Томас Шмидт, летевший через Бонн на открытие международной выставки в Измире. Командировка была на две недели. Но уже через день Шмидт спускался по трапу самолета, прибывшего из Софии в Москву. Навстречу ему шел человек в сером макинтоше.
— Ну здравствуй, Песковский, с полным, как говорится, возвращением!
Его первый раз за многие годы назвали «Песковский».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
АЛЛЕЯ В ИЗМАЙЛОВСКОМ ПАРКЕ
Станислав Сергеевич Пантелеев, молодой, подтянутый полковник с седыми висками, вышел в ранний привычный час из дому и заспешил к автобусной остановке. Увидел приближающуюся машину, ускорил шаг, но вдруг вспомнил, что спешить ему некуда, что он в отпуске, и с видом человека, имеющего право распоряжаться временем и собой по собственному усмотрению, перешел на неторопливый шаг.
