— Что вы умеете делать?
— У меня красивый почерк, я могу быть секретарём и надеюсь заняться в своём отечестве ремеслом сочинителя.
— И вы можете писать без ошибок?
— Под диктовку я пишу на французском, латинском и испанском языках.
— Не делая ошибок?
— Да, сударь, если хорошо диктуют, ведь правильность зависит только от этого.
Я понял, что Гаэтано Коста всего лишь обыкновенный невежда, но всё-таки отвёл его к себе и велел Дюку поговорить с ним по-испански. Отвечал он сносно, но когда я стал диктовать ему на итальянском и французском, оказалось, что у него нет ни малейших представлений касательно орфографии.
— Да ведь вы не умеете даже писать, — обратился я к нему с упрёком, но, видя его смущение, утешил обещанием отвезти на родину за свой счёт. Он поцеловал мне руку и заверил, что будет для меня верным и преданным слугой.
XXVII
ОБМАНУВШАЯСЯ НЕВИННОСТЬ
1760 год
На следующий день я покинул Авиньон и отправился прямо в Марсель, не задерживаясь в Эксе. Я выбрал для остановки “Тринадцать Кантонов” и решил провести в сей древней финикийской колонии не менее недели, дабы насладиться радостями неограниченной свободы.
В этих видах я не запасся никакими рекомендациями, но, обладая достаточной наличностью, не нуждался ни в чьём покровительстве. Хозяину я велел подавать кушанье в комнату, и одно лишь постное, поскольку мне было хорошо известно об отменных качествах здешней рыбы.
Утром я отправился на прогулку, взяв с собой трактирного слугу, чтобы не заблудиться. Идя наугад, мы вышли на красивую набережную, весьма широкую и длинную. Я почувствовал себя словно в Венеции, и сердце моё забилось от счастья — столь глубоко укоренено чувство отечества в душе всякого благородного человека. Вокруг было множество лавочек, торговавших винами Леванта и Испании, и в каждой угощалось немалое число любителей. Толпа спешащих по делам людей двигалась во всех направлениях, и никто нимало не заботился, что толкает соседа.
Тут можно было увидеть разносчиков, продававших любой товар; девиц, как одетых с роскошью, так и не скрывавших бедности; женщин, с самым наглым видом разглядывающих прохожих, и разряженных особ, кои держались со скромностью и не поднимали глаз, что составляло совершенную противоположность остальным, хотя и те и другие стремились к одной цели.
Словом, смешение всех народов — важный турок рядом с огненным андалузцем, французский петиметр и тупой африканец, хитрый грек и неповоротливый голландский купчина. Всё это заставляло вспомнить о родине, и я наслаждался сим зрелищем.
На углу какой-то улицы меня привлекла театральная афиша. Изрядно уставший, возвратился я к превосходнейшему обеду, сопровождавшемуся обильным количеством доброго сиракузского вина. Посте обеда, совершив свой туалет, отправился я занять место в амфитеатре комедии.
Четыре первые ложи с обеих сторон блистали красивыми женщинами, рядом с которыми не было ни одного кавалера. В первом антракте к этим ложам стали подходить мужчины самого разного вида и обращаться к дамам с галантными разговорами. К той, которая сидела в соседней со мной ложе, подошёл некий мальтийский кавалер, и я услышал, как он сказал ей:
— Утром жди меня к завтраку.
Этого было совершенно достаточно, чтобы понять обстоятельства. Я рассмотрел её внимательнее и, найдя аппетитной, спросил, дождавшись, когда кавалер удалится:
— А не согласитесь ли вы попотчевать меня ужином?
— С превеликим удовольствием, мой добрый друг, но меня столько раз надували, что без задатка я не буду ждать тебя.
— Как! Задаток? Я ничего не понимаю.
— Так, значит, ты только что приехал?
Она принялась хохотать и, подозвав кавалера, сказала:
— Сделай милость, объясни этому чужестранцу, который хочет отужинать со мной, что такое задаток.
Кавалер, улыбаясь, сказал, что мадемуазель, дабы обезопасить себя от моей забывчивости, желает получить авансом плату за ужин. Поблагодарив его, я поинтересовался, достаточно ли одного луидора. Она ответствовала утвердительно, я вручил ей деньги и спросил адрес. На это кавалер самым учтивым тоном заявил, что сам проводит меня после представления. Затем он спросил, знаком ли мне город, и когда я ответил, что приехал только сегодня, он выразил полное удовольствие быть одним из первых, кто составил знакомство со мной. Мы прошлись по амфитеатру, и он указал мне направо и налево не менее пятнадцати девиц, каждая из которых готова пригласить к ужину первого встречного. Все они пользовались бесплатными местами, и владелец театра нисколько не терял от этого, так как светские женщины не хотели брать эти ложи, но зато сии нимфы привлекали посетителей. Я приметил пять или шесть лучше той, с которой уже сговорился, но решил на сей вечер ничего не изменять, рассчитывая познакомиться с другими в следующие дни.
— А ваша избранница, — спросил я у кавалера, — также среди сих красавиц?
— Нет, я влюблён в одну танцовщицу, которая у меня на содержании. Я познакомлю вас с ней, тем более что обладаю счастливым свойством не быть ревнивым.
После представления он отвёл меня к дверям моей красавицы, и мы расстались, условившись о встрече.
Я застал мою нимфу в неглиже, что отнюдь не шло ей, и она совершенно мне не понравилась. Был подан недурной ужин, который она старалась оживить милыми шалостями. Когда мы встали из-за стола, она улеглась на постель и пригласила меня последовать её примеру, предложив для спокойствия души известное английское приспособление. Однако я отказался, найдя его качество слишком посредственным.
— У меня есть и потоньше, но они стоят три франка, и лавочница продаёт их только дюжинами, — сказала она.
— Я возьму дюжину, если они хороши. Она позвонила, и в комнату вошла очаровательная молодая особа очень скромною вида. Я был поражён.
— У тебя красивая служанка, — заметил я, когда девица вышла, чтобы принести сии предохранительные оболочки.
— Ей всего пятнадцать лет, и эта дурочка ни на что не соглашается из-за своей полной неопытности.
— Ты разрешишь мне удостовериться в этом?
— Предложи ей сам, но я сомневаюсь, что она позволит.
Девица возвратилась со свёртком, и я, приняв надлежащую позу, велел ей сделать мне примерку. Она принялась за дело с видом неудовольствия и даже отвращения, что заинтересовало меня. Первый не подошёл, пришлось пробовать другой, и я не смог удержаться от обильного излияния. Хозяйка принялась хохотать, но сама девица с возмущением бросила мне в лицо свёрток и убежала. У меня уже не было никаких желаний, я положил оболочки в карман, дал два луидора хозяйке и ушёл. Девица, столь дерзко обошедшаяся со мной, вышла посветить. Я почёл своим долгом возместить её обиду и вручил ей луидор с выражением искреннего раскаяния. Остолбеневшая от изумления бедняжка поцеловала мне руку и просила ничего не говорить мадам.
