— И есть какие-нибудь подтверждения этого?
— Только косвенные. От большинства аргументов автора этой книги оппоненты не оставили камня на камне. — Эмили уставилась в распечатку, словно не могла поверить тому, что видит. — Пока не появилось это.
Вдали послышался вой сирены. Ник попытался сосредоточиться.
— Вроде бы этот рисунок очень похож на то, что мы видим в бестиарии из Брюсселя.
— Бестиарий написан от руки. А это печатное издание. Видите, какой правильный шрифт, какие тут идеально точные линии? То же можно сказать и об иллюстрациях. Картинки в бестиарии были сделаны от руки. По этой реконструкции трудно что-то утверждать, но, кажется, это было напечатано, как и карты.
Вой сирены стал громче. Ник протер запотевшее стекло и огляделся. На площадке был еще только серебристый «опель» в дальнем от них конце площадки. Водитель стоял спиной к ним, облегчаясь в снежок под деревьями.
— Значит, мы имеем печатную картинку, которая, насколько нам известно, датируется серединой пятнадцатого века, и печатный текст. Как это может быть связано с Гутенбергом?
Эмили показала на буквы.
— Гутенберг был первым. Он не просто изобрел печатный станок — ему пришлось изобретать или усовершенствовать все остальное. Сплавы для отливки шрифта, инструменты для их приготовления. Технологию собирания воедино страниц, а потом скрепления их. Чернила. — Она неожиданно замолчала.
— Чернила?..
Вой сирены достиг такой силы, что мог разорвать барабанные перепонки. Мимо них пронеслась карета «скорой помощи», пронзительными звуками требуя освободить ей дорогу. Ник выдохнул, и его дыхание тут же кристаллизовалось на лобовом стекле. Эмили, казалось, и не заметила этого.
— Вероятно, это и насторожило Джиллиан. — Она вытащила игральную карту и вгляделась в нее. — Смотрите.
Она показала на пучок черных точек в нижнем углу карты.
— Чернила Гутенберга знамениты своим блеском. Они не выцветают. Они сегодня такие же темные и яркие, как в день, когда вышли из-под печатного станка.
— И как ему это удалось?
— Этого никто не знает. Даже среди первых печатных книг это большая редкость. Чего только не пробовали, чтобы превзойти его рецепт. Эти чернила даже анализировали спектрометром.
— РЭСИЧ, — сказал Ник. — Вандевельд.
— Джиллиан, вероятно, обратила внимание на чернила и поняла, что это такое. А Вандевельд подтвердил ее гипотезу.
— Перед вашим приходом к нему. А вы как до этого додумались?
— Шрифт. Гутенберг и его изобрел. Тогда ведь вопрос стоял не в выборе между Таймсом или Ареалом. Ему нужно было создавать каждую букву, а потом выбивать ее в металлической болванке для отливки. В первых печатных книгах шрифты разные, как почерки.
Она провела пальцем по собранным воедино буквам.
— Это дедушка всех их. Шрифт, который он использовал для своего шедевра, Библии Гутенберга. Насколько нам известно, это единственная большая книга, напечатанная Гутенбергом. — Она гладила распечатку, словно ребенка. — Это все равно что найти потерянную копию пьесы Шекспира с автографом и иллюстрациями Рембрандта.
— Мы пока ее не нашли, — напомнил ей Ник. — У нас нет ничего, кроме распечатки реконструкции одной страницы, разорванной неким типом в Страсбурге. Не думаю, что у него был оригинал — ведь Гутенберг не печатал на офисной бумаге.
— Вы навели на него пистолет, а его при этом в первую очередь волновало уничтожение какого-то клочка бумаги. Это подлинная копия с чего-то. Хранящегося где-то.
Майнц
Для такого большого особняка «Хоф цум Гутенберг» выглядел на удивление скромным: узкая улочка не позволяла оценить его в полной мере. На цокольном уровне он незаметно переходил в соседское здание, тогда как большая его часть загибалась за угол в проулок. Нужно было откинуть голову назад, чтобы увидеть острый конек наверху; у большинства людей и без того хватало дел — они увертывались от скота, обходили навоз, старались не уткнуться лицом в шкурку, висевшую перед мастерской скорняка напротив, поэтому редко отрывали глаза от земли. Дом идеально подходил для того, что происходило внутри.
— Говорят, ты после возвращения взял новое имя, — сказал Фуст.
— Гутенберг.
Я отказался от имени отца и принял имя моего первого и последнего дома. С этим именем я мог представляться собственником, что оказалось полезным в некоторых из сделок. Но самое главное, с этим именем я обрел почву под ногами. Мое место было здесь.
Когда мы переступали через порог, я поднял голову, чтобы по привычке взглянуть на замковый камень в арке. На нем был изображен горбатый паломник в высокой конической шапке. Он согнулся чуть не пополам под грузом того, что нес под плащом. Я всегда задавался вопросом, что это была за ноша. Он опирался на палку, а в другой руке держал чашу для сбора подаяний. Я не знаю, почему эта фигура стала символом нашей семьи, — даже мой отец не мог это сказать. Но я, как и всегда, ощутил родство с ним: усталый паломник, все еще просящий подаяние, необходимое для завершения путешествия.
Со дня возвращения я был очень занят. Приехав, я обнаружил, что передние комнаты, в которых мой отец выставлял свои ткани и изделия, заколочены. Теперь они были забиты предметами мебели, придвинутыми к стенам или взгроможденными друг на друга, словно здесь готовились к переезду. Там уже стала скапливаться пыль.
Я провел Фуста в другую комнату, потом по короткому коридору мимо кладовки. Мы остановились перед обитой железом дверью, которая вела в заднее крыло.
— Поклянись Девой Марией и всеми святыми, что ты никому не расскажешь об увиденном здесь.
— Клянусь, — кивнул Фуст.
Я открыл дверь.
В середине комнаты за столом, специально туда передвинутым, сидели три человека. Они попивали вино, хотя, судя по их виду, никому из них это не доставляло удовольствия. Они знали, что поставлено на кон.
Я представил их.
— Конрад Саспах из Штрасбурга, мастер по сундукам и плотник. Он делает наши прессы, которые ты сейчас и увидишь.
Саспах был одним из немногих людей, выросших в моих глазах за время нашего знакомства. Борода у него теперь отросла и побелела, как у пророка, руки так загрубели — не верилось, что они могут вытачивать детали на токарном станке или делать ровнейшие пропилы. Он всегда играл второстепенные роли в нашем предприятии, но, когда я пригласил его из Штрасбурга в Майнц, охотно согласился.
— Готц фон Шлеттштадт, ювелир, который готовит для нас пуансоны и формы.
Вскоре после нашей с ним встречи арманьякцы разграбили его город и опустошили мастерскую. Ювелир, не имеющий золота, лишается дела. Через короткое время после этого он приехал в Штрасбург и предложил мне свои услуги. Я с радостью принял его предложение, потому что он был самым умелым из всех известных мне ювелиров. Все металлы в его руках становились послушными, как глина.
