Чем больше говорил Семушкин, тем меньше понимал Федор.
— Я видел ордер на твой арест!
Федор даже привстал со стула.
— Но, ведь…
— Ты брось дон-кихотствовать, это тебе не десятилетка! Арестуют, а там Делягин найдет под какую статью тебя подвести, — опыт у него еще с 37-го богатый. Понял?
— Ничего не понял.
— Короче: мотай, Панин. Через полчаса будет поздно. До тех пор, пока не выедешь за пределы области, помни, что ты в делягинских руках. Мотай немедленно. Как — это ты сам думай. Для сестры оставь у старухи денег: на еду и передачу с теплым барахлом, — я зайду и научу ее, как это сделать. Понял? А ты — мотай и никуда, а прямо в Берлин. Там — своя власть, там кто и заступится за тебя. А здесь — никто: раз НКВД — никто не заступится.
Понял? Через полгода можешь начать хлопотать о сестре: сейчас пусть утихомирится чистка. Теперь на пропуск на Егорова. Если засыпешься у выхода, скажи, что на!шел в коридоре. Понял? Большего я не могу для тебя делать. И то в память прошлого… Помнишь, как ты Галю Сушко отбил у меня? Помни, что Петя Семушкин не совсем скурвился.
Федор наконец понял, — Соня будет отправлена в лагерь. Мелькнуло — пойти и застрелить Делягина. Но Соне это не поможет. Надо устроить передачи и потом хлопотать.
Семушкин выглянул в коридор и дал знак выходить.
Федор пожал ему руку и вышел. Часовой взял пропуск, мельком взглянул на штамп и наколол на гвоздь.
Прибежав к старушке, Федор отдал ей чемодан с подарками для Сони, деньги, себе оставил только на дорогу и одно пальто, которое решил продать в Москве, чтоб было на что хлопотать.
— Постарайтесь передать Соне, что я начну хлопотать и добьюсь ее возвращения. Как приедет в лагерь, пуст даст знать на ваш адрес. Мой — вы знаете. Я тоже буду писать на ваш. Пальто и теплое белье передайте ей, остальное продайте и купите валенки, теплых чулок и побольше еды. Зайдет один товарищ, он вам расскажет, как передать. Спасибо вам за все. — Я должен бежать. Никому не говорите обо мне. Пишите подробнее.
На попутной машине Федор добрался до соседнего города и сел в поезд.
Глава двенадцатая
Федор позвонил. За дверью послышались шаги. Первое, что он увидел, были заплаканные глаза Инги.
— Вас ист лос мит инен?
Девушка отвернулась и вдруг заплакала.
Федор стоял, растерянно глядя на неё. Плач становился громче. Федор взял девушку за плечи:
— Что случилось с вами?
— Майне мутти… майне мутти… — только и смогла сказать она.
— Где ваша мама?
Девушка закрыла руками лицо и побежала в столовую. Сбросив шинель, Федор пошел за ней, стараясь понять, что все это могло значить.
Инга сидела в кресле, уткнувшись лицом в спинку. Только сейчас Федор заметил креп на ее рукаве.
— Господи, и здесь тоже! — по-русски сказал он и, подвинув стул, сел рядом.
Жалость к ней, к себе, к Соне смешалась в нем. Он взял ее руку.
Не отнимая руки, не вытирая слез, девушка взглянула на него:
— Ваша сестра выздоровела?
— Нет, она заболела надолго… — ее арестовали… И, может быть, я ее никогда не увижу.
Инга с испугом посмотрела на его голову.
— Да, арестовали за то, что работала при немцах и разговаривала с ними. Ну, вот так, если бы сейчас советские войска ушли, и вас арестовали бы за работу здесь.
— Это невозможно…
— Там все возможно… Все.
Он вдруг почувствовал, как он устал: и с Делягиным, и за три недели в Москве в беготне по защитникам, и от бесполезности хлопот, — когда в стране очередная чистка, никто не берется защищать попавших под удар — бесполезно.
Держась за руку девушки, он закрыл глаза:
— Там все возможно… Меня тоже хотели арестовать за то, что я заступился за сестру, Инга, — он впервые назвал ее по имени, — и вот я снова здесь…
— Боже мой, почему так много горя на свете? — тихо сказала она, пожимая ему руку.
Они долго сидели так, не нарушая тишины и того, что наростало в них — молодых, одиноких, брошенных друг к другу непонятными событиями. Давно замолчал шум горящих брикетов в печи. И даже, когда окна напротив стали исчезать, все еще говорил в темноте голос Федора и голос Инги.
Так нашли они друг друга, два ограбленных молодых человека двух воевавших на смерть народов. Ромео и Джульета современных Монтекки и Капулетти.
У Федора еще оставалось два дня отпуска. Они провели их дома. Они были счастливы, как могут быть счастливы два молодых человека в первые дни их любви. Свет для них стал чище, краски ярче, горе мягче.
Телефонные звонки веселили их. Один раз кто-то звонил даже во входную дверь. Они никому не отвечали. Они были похожи на людей, которые после долгой, изнурительной жажды пьют и не могут-напиться.
И когда пришел день расставания, они долго прощались. Она похудела и пожелтела, но еще ярче были щеки и глаза. Он несколько раз возвращался от двери — уже одетый в шинель и снова целовал ее и снова говорил, как он ее любит.
На улице он перешел дорогу и оглянулся — в окне спальни, за занавеской увидел ее, теперь дорогое для него лицо в шапке темных волос.
В комендатуре Федора встретили приветливо, все расспрашивали о Москве, о жизни дома. Шутили, что похудел, Федор что-то отвечал, усталый, светлый, тихо радуясь, что скоро домой. Но обедать пришлось с Барановым и Моргалиным, которым тоже хотелось узнать новости о родине.
Баранов рассказал, что приезжал Василий, привел «Мерседес» и что он, Баранов, все устроил в автоотделе с документами генеральского «Хорьха».
После конца занятий было назначено общее собрание, явка на которое была обязательна для всех офицеров и солдат комендатуры.
Актовый зал был полон. Председательствовал Моргалин.
— Товарищи солдаты и офицеры, повестка сегодняшнего нашего собрания следующая:
1. Международное положение. Докладчик подполковник Попов из Политуправления группы войск.
2. Приказ Главнокомандующего и Главноначальствующего, — торжественно объявил Моргалин. И сразу же на эстраду лихо вышел похожий на цыгана офицер в подполковничьих погонах.
— Товарищи, мы, советские люди, в результате победоносной отечественной войны оказались далекоза пределами нашей горячо любимой Родины и являемся ее форпостами на границе капиталистического мира. Поэтому нам, больше, чем кому-либо, необходимо правильно разбираться в международном положении.
Кое-кому в мире не нравится, что из войны с фашистской Германией мы вышли не только победителями, но на много сильнее, чем были до войны. Империалисты всего мира и всех мастей надеялись, затягивая войну, затягивая открытие второго фронта, оставляя нас один на один со всей мощью немецких полчищ, надеялись обескровить нас, сделать нас бессильными, с тем, чтобы после войны диктовать нам свои условия. Но господа империалисты ошиблись! Наш вождь и учитель, гениальнейший полководец всех времен, великий Сталин (Марголин захлопал в ладоши, понукая глазами собрание. За ним захлопали коммунисты, а потом кое-кто из беспартийных. Первым рядам, на виду у Моргалина, пришлось хлопать всем) давно разгадал планы капиталистических заправил. В результате его гениальных предвидений мы с вами находимся в Берлине, в логове разгромленного нами фашизма, наши товарищи по оружию находятся в Венгрии, в Румынии, Австрии. Вы можете быть уверены, что мы не уйдем, пока в этих странах не будет народной демократической власти без капиталистов и их наймитов.
Рабочий класс, трудящиеся всего мира приветствуют нашу победу и окрыленные ею ведут успешную борьбу за свое освобождение. Не за горами народно-демократическая Италия, народно-демократическая Франция, не за горами, товарищи, народно-демократическая Европа! Мы имеем на сегодняшний день многомиллионные армии коммунистических партий, — за двадцать семь лет существования советской власти в мире выросло около двадцати пяти миллионов членов коммунистических партий, И когда пробьет час, мы протянем им руку нашей братской помощи!…
