Федор вспомнил анекдот, ходивший в Советском Союзе в 1940 году, когда «протягивали руку братской помощи» народам Балтики: возмущенный Иден спрашивает у Молотова: «Когда вы перестанете протягивать руку братской помощи?» — «Когда вы протянете ноги» — отвечает Молотов. «Ничего не изменилось», — подумал Федор.
— … Капиталисты хотят восстановить Германию, как плацдарм против Советского Союза. Хотят возродить военную индустрию Рура. Формируют в западных зонах дивизии иностранных наймитов и немецких нацистов. Военные машины Америки и Англии продолжают работать, будто война и не кончалась. Против кого? Возможен один ответ — против нас!
Вот почему, товарищи, нашему правительству приходится, вместо долгожданного отдыха, напрягать все силы страны для обороны! Империалисты думают, что советский человек войной размагничен. Нет, советские люда, верные своему трудовому долгу, советские солдаты, верные своему военному долгу, глубоко сознавая ответственность перед Матерью-Родиной и всем трудовым человечеством, не ослабят усилий, а удвоят и утроят их, чтобы в минимальный срок восстановить разрушенное войной и увеличить до неведомой высоты мощь Советского Союза!
Новый послевоенный пятилетний план все предусмотрел, и господа капиталисты это знают. Потому и ненавидят нашу Родину, потому и стараются и будут стараться сорвать наши созидательные планы.
Все это характеризует общее международное положение. Перейдем к отдельным странам…
Докладчик стал перебирать страны Европы и Азии. Федор не слушал и думал об Инге. Сзади кто-то переговаривался, зал явно не слушал докладчика — все было известно из газет, радио, политзанятий.
Доклад тянулся часа полтора. Когда докладчик кончил, все облегченно ему зааплодировали.
Поднялся Моргалин;
— Вопросы есть, товарищи?
Зал молчал.
— Товарищи, вопросы есть? — спросил снова Моргалин.
Кто-то крикнул из задних рядов:
— Все понятно!
— Переходим ко второму пункту сегодняшней повестки.
Моргалин взял со стола бумагу:
«Приказ Главнокомандующего Группой Советских Оккупационных Войск и Главноначальствующего Советской Военной Администрации в Германии, генерала армии Соколовского.
В связи с участившимися случаями сожительства солдат и офицеров группы войск и работников СВАГ с немецкими женщинами, в связи со случаями заражения венерическими болезнями немецкими женщинами советских солдат и офицеров, в связи со случаями попыток вербовки советских людей разведками иностранных государств через посредство немецких женщин,
приказываю:
1. Всему личному составу группы войск и СВАГ объявить: за сожительство с немецкими женщинами виновных гражданских лиц откомандировывать в Советский Союз в 24 часа, военных лиц — подвергать дисциплинарным наказаниям вплоть до отдачи военному суду.
2. Начальнику Комендантского Управления генерал-майору Горохову принять меры к усилению борьбы со случаями ночевок на квартирах у немецких женщин.
3. Командирам частей и подразделений сократить до минимума выдачу увольнительных офицерскому составу. Рядовой и офицерский составы должны находиться на территориях своих частей.
4. Запретить хождение в немецкие рестораны, в немецкие увеселительные заведения и немецкие кино. В театрах выделить для советских граждан места, отделенные от публики.
5. Разрешить командирам частей и начальникам управлений выписку семей по согласованию с Военным Советом и моим помощником.
6. Запретить военнослужащим и гражданским лицам хождение по немецким магазинам и рынкам.
7. Запретить посещение западных секторов Берлина…
Федор напряженно слушал: «запретить», «запретить», «запретить».
Моргалин отпил из стакана воды.
— Объявить, что капитан Егоров — офицер комендатуры города N за нарушение воинской дисциплины, выразившееся в женитьбе на немке, осужден на восемь лет исправительно-трудовых лагерей».
Федор знал Егорова: мягкий, интеллигентный офицер, должен был демобилизоваться, страстно влюбился в немецкую женщину, согласившуюся ехать с ним в страшную и неизвестную для неё Россию. Запутавшись, Егоров решил обвенчаться с нею, а потом просить разрешение на выезд с нею в Россию.
Моргалин уже не читал, а говорил:
— Мы, живущие среди капиталистического мира, обязаны, как нигде, помнить о бдительности. Нас окружают шпионы, провокаторы, наших офицеров немецкие зубные врачи заражают сифилисом, «кто-то» подсылает в города, где расположены наши части, проституток-венеричек. В постелях, показывая фокусы разврата гнилой Европы, немки нашептывают о «прелестях» капиталистической жизни!
Нам, работникам комендатур, поручается борьба с этим злом. И мы искореним его! Если раньше, во время войны и сразу же после войны, мы смотрели сквозь пальцы на случаи сожительства, теперь мы будем выжигать их каленым железом!
Но, если это поручено нам, работникам комендатур, то как мы должны рассматривать случаи сожительства среди наших офицеров и солдат? Мне хорошо известно, кто не ночует дома, кто имеет всяких смазливых уборщиц и хозяек квартир! Предупреждаю, что мы не будем уговаривать — все слушали этот приказ. Завтра все распишутся на нем, чтоб не говорили — не знали, мол.
Глава тринадцатая
Все, чем жил до этого времени Федор, словно отошло и потеряло свою остроту. Даже арест Сони. Он знал, что надо переждать год, а затем хлопотать. Он послал старушке два письма и еще денег с просьбой передать или переслать Соне. Желание возбудить дело против Делягина тоже угасло. Уже в Москве, советуясь с защитниками, он понял безнадежность такой жалобы: выписанный ордер на арест Делягин, после бегства Федора, конечно, уничтожил.
Теперь, когда все мысли его и желания были дома, где ждала его Инга, Федору все это казалось давно прошедшим, как то, что было на войне.
К своим обязанностям в комендатуре он приступил, но никак не мог охватить всех накопившихся за отпуск дел. Вот и сейчас он сидел в кабинете и, перелистывая бумаги, совсем не думал о них. Рядом лежала копия приказа коменданта Берлина о мероприятиях по борьбе с сожительством с немками — в развитие приказа Главнокомандующего и Главноначальствующего. Федор невольно думал о приказе, и тревога за Ингу, за их встречу росла в нем, и он старался придумать, как обезопасить ее и себя.
Выходить с Ингой из дому, бывать с нею в театрах, в кино — невозможно. В доме, рано или поздно, соседи догадаются, если уже не догадались. Кто-нибудь обязательно донесет в комендатуру. Могут придти с неожиданным обыском, как это обычно делается. Днем не страшно — уборщица и только, но ночью! Федор уже думал сделать под видом ремонта потолка Ингиной комнаты замаскированный люк: в случае «непрошенных гостей» Инга могла бы спускаться через люк из его столовой к себе в комнату.
Но в мысли этой было что-то оскорбительное, и он не приходил ни к какому решению. Почему-то вспомнился Валька — сержант Волков. Месяцев пять тому назад Валька познакомился где-то с молодой немкой — хорошенькой хохотуньей. Стал ухаживать, но девушка, дальше встреч и добродушного подсмеивания над незнанием Валькой немецкого языка, его не подпускала. Кончилось тем, что парень влюбился. Он писал ей письма, но так как посвящать в свои чувства товарищей не хотел, а переводчика боялся, то однажды пришел к Федору и, застыдившись, попросил написать за него письмо. С тех пор Федор писал ему отдельные немецкие слова с тем, чтобы Валька сам составлял письма и так учился немецкому.
Однажды Валька пришел опущенный и сумрачный. Синие его глаза бегали и не смотрели на Федора.
— Ты что такой сегодня?
— Беда, товарищ гвардии майор… Эх, все…, — вдруг грубо выругался он и отчаянно махнул кулаком.
— Что случилось?
У Вальки, как у обиженного мальчика, дрогнула верхняя губа:
— Триппером наградила, — и, озлобляясь, закричал:
— Застрелю заразу, и все тут!
Девушке не удалось удержать сержанта на расстоянии ухаживаний, и Валька, после трех дней счастья без оглядки, вдруг упал в страшную яму: ужас от известной только по рассказам других болезни, стыд, оскорбленность, горой свалились на него, когда немец-доктор сказал «гонорея».
