Говорят, бедность делает человека суетливым. Суетливым, а значит, чуть-чуть потерявшим уверенность в себе. Где-то тут ключ к образу Халяхо. Видно, старику пришлось вдоволь хлебнуть в этой жизни лиха. А где жизнь бедолаги бедняка, там и укор, и подчас пинок. Поспевай только увертываться да давать сдачи. Если не кулаком, то словом. Кстати, у острого слова Халяхо надежная опора: ум старика. Говорят, что человеческий характер с годами невосприимчив к изменениям. А вот пример старика Халяхо говорит об ином. Что-то появилось в самой сути Халяхо такое, чего он не знал прежде. Быть может, достоинство, а вместе с этим и вера в себя. Наблюдения, которые тут сделал писатель, очень верны.
Не знаю, соответствует ли это мнению знатоков керашевского творчества или нет, но из опыта своих наблюдений за читателями керашевских книг рискну сказать: наибольшее впечатление производили судьбы женщин. Не прочтя всех книг Керашева, и я, признаться, считал писателя певцом женской доли. Это, конечно, не точно: талант Керашева объял жизнь народа полнее. И все-таки образ горянки, образ женщины-страдалицы и, пожалуй, воительницы, как он возник в книгах Керашева, является украшением всего, что создал писатель. И это, как мне кажется, не умаляет достоинств Керашева. В самом деле, именно в судьбе женщины гор, больше чем в какой-либо иной судьбе, прошлое Кавказа сшиблось не на жизнь, а на смерть с его нынешним днем. Это столкновение было наижестоким и подчас принимало формы трагические. Все, что обретало в быту адыгейца форму закона, будь то закон адата или религии, усугубляло угнетение женщины. На стороне горянки была только революция, и она принесла ей освобождение. Обратившись к работе над специальным номером журнала, посвященным литературам Северного Кавказа, я сделал для себя открытие, способное произвести немалое впечатление. Речь шла об уровне высшего образования среди северокавказцев. Оказывается, во всем мире мужчины впереди, на Северном Кавказе — женщины... Мне привиделось, что тут дал себя знать закон самой природы: сила, которая в течение столетий сдерживалась, обрела способность аккумуляции и заявила о себе с такой мощью, какую история не знала.
Только что прочел редкую книгу, изданную в Нальчике. Ее составитель В. К. Гарданов собрал свидетельства европейских путешественников и деловых людей о земле адыгов, как эти свидетельства возникли на протяжении столетий — самое раннее помечено тридцатыми годами X века. И вот что характерно: если не все авторы, то многие из них, а их там около сорока, поют хвалу адыгейской женщине — ее уму, ее золотым рукам, ее красоте, конечно, ее обаянию.
Джорджио Интериано — путешественник, географ и этнограф итальянского Возрождения, оставивший первое в средневековой литературе описание Черкесии, которое было издало в Венеции в 1502 году, говорит о «величественной наружности» адыгов и между прочим отмечает: «Эти зихи (т. е. адыги) по большей части красивы и хорошо сложены... То же самое следует сказать об их женщинах, которые в этой стране в высшей степени гостеприимны и по отношению к чужестранцам... Знатные женщины у них не занимаются никакой работой, за исключением вышивания и украшения кожаных изделий; они расшивают узорами кожаные кисеты дли огнива... и очень красивые кожаные кушаки».
Свидетельству Интериано соответствуют в полной мере записки его соотечественника Эмиддио Дортелли д'Асколи — монаха доминиканского ордена, прожившего десять лет в Крыму (1024 — 1034) и неоднократно бывавшего в Восточном Причерноморье.
«Чиркасы гордятся благородством крови... Сами всадники стройны, изящны и тонки в поясе; у них кровь алая, благородная, глаза черные, брови дугой, особенно у женщин, которым, я думаю, можно отдать предпочтение перед всеми другими женщинами в мире».
Читаешь такое и думаешь: видно, Биболэт был недалек от истины, когда, имея в виду прелести жены, обращался к красоте героини «Сказания о нартах». Хочешь не хочешь, а вспомнишь: «Когда засучит рукава, мы уже не зажигаем лампы — ее светлые руки освещают комнату».
Как же хороша у Керашева его Нафисет!.. Говоря о красоте Нафисет, писатель обращается к образу цветущего абрикоса. Что говорить, есть в этом сравнении своя неотразимость. В мире красок, которыми богата ваша сторона, бело-розовое кипение абрикоса обладает своей характерностью. Оно и в блеске цветущих садов, и в зоревом свечении снежных гор — вижу в этом сам цвет нашей земли. Рассказ о Нафисет — это рассказ о ее любви к Биболэту. Любви самоотверженной, отмеченной всеми признаками страдания и счастья. Но судьба Нафисет — это не только любовь. Умом керашевской героини, осмелюсь предположить, владеет мечта о гармоничном человеке, как его можно увидеть, наблюдая жизнь. Сочетание красоты ума с физической прелестью человека — это и есть Нафисет. По слову художника, сказавшего, что в человеке должно быть все красиво, Нафисет входит в сознание читателя такой.
Но в образе адыгейской женщины, как этот образ воспринял Керашев, видится и иное: стремление к свободе. Да, к той самой свободе, которая адыгейской женщиной выстрадана. В этом необоримом стремлении к свободе сказалось само представление женщины о себе как о человеке равном. Женщина бросала вызов векам, и неоглядна была ее решимость отстаивать свое право. Именно порыв к свободе роднит Нафисет с Гулез — героиней другого произведения Керашева «Дочь шапсугов». Как отмечала критика, у нового произведения Керашева были свои художественные достоинства. Это сказалось не столько в писательской палитре Керашева, которая и прежде была богата, сколько в структуре произведения, в его лаконизме, в его хорошо развитом сюжете, в его, если так можно сказать, зрелой строгости. Но особый разговор — Гулез. Керашевская героиня не просто отстаивает попранное право женщины, она встает на защиту права, отнятого у народа. Перед нами образ женщины-воительницы, чья воля к действию убедительна. Но Гулез еще и женщина. У Нафисет земная красота, у Гулез — чуть-чуть сказочная. Да и качества характера, которые писатель сообщил Гулез, неожиданны: девичья кротость, быть может, даже стыдливость в ней соединялись с неустрашимостью воина. Когда судьба сводит ее лицом к лицу с недругом, куда только девается ее девическая стыдливость? Осторожность и твердость, которые она вдруг обнаруживает, под стать среброглавой старости, а не зеленоустой юности. Это чудо преображения от сознания ответственности, а следовательно, понимания, что никому ты не вправе переуступить своего места на поле сражения, если это сражение за суверенность отчей земли.
«Дочь шапсугов» обратила мое внимание на прецедент, который вернее всего было бы отнести к сфере кавказской истории. Доминиканский патер Арканджело Ламберти, происходящий из итальянского города Аверза, в 1654 году напечатал в Неаполе сочинение о своем пребывании на восточном побережье Черного моря. Я обратил внимание в сочинении Ламберти на упоминание женщин-воинов, которые разделили ратный труд со своими отцами, братьями и мужьями. Как отмечается в этом описания, эти женщины-воительницы пришли в места, описанные Ламберти, с севера и могли быть дочерьми шапсугов.
Ламберти начинает свои описания с того, что уже и Плутарх отметил в «Жизни Помпея»: когда Помпей преследовал бежавшего Митридата, то ему в Кавказских горах сопротивлялись и женщины-воины. «Когда я жил в Колхиде, — рассказывает Ламберти, — пришло к владетелю известие, что какие-то народы в большом числе выступили из своей родной страны и образовали три войска: самое большое войско пошло на Московское царство, а другие направились на Кавказ, чтобы напасть на сванов и карачаевцев. Но со всех этих мест они были отброшены назад с большим уроном, и когда тамошние жители раздели убитых, то в числе их нашли много женщин. В подтверждение этого дадиауну (мингрельскому владетелю) как раз принесли оттуда оружие, которое носили эти женщины... Оружие было очень красивое и сделано с изысканным изяществом женских рук...»
Как нетрудно убедиться, краем, который с севера примыкал к Колхиде, где, по словам Ламберти, произошло сражение, был край шапсугов, то есть родной край Гулез, — вижу в том совпадении подтверждение того, что у керашевской «Дочери шапсугов» убедительная историческая первооснова.
Образы Нафисет и Гулез таят в себе немалый материал для раздумий. Соотнесенные с исторической судьбой женщины-горянки, чей путь был не просто многотруден, а тернист, образы керашевских героинь взывают к разговору, в первосути которого революционные процессы нашего времени, их влияние на судьбы людей.
Старая истина: все, что писатель пропустил сквозь личное восприятие, все, что он ощутил сердцем, способно сберечь обаяние жизни, способно взволновать читателя. Писательское видение действительности, какие бы формы оно ни носило, небезразлично читателю. Керашев пошел на единственный в своем роде эксперимент: он ввел в роман образ писателя, взглянув на происходящее его глазами. Наверно, автобиографические черты были еще в образе Биболэта, но там эта автобиографичность была чуть-чуть отвлеченной — Биболэт был одной армии с Керашевым, но всего лишь одной армии. Иное дело герой романа «Состязание с мечтой» — Шумаф. Конечно, в высшей степени поучительно, что увидел в нашей жизни Шумаф. Но не менее значительно его понимание своего места в жизни. В том, что обнаружил Керашев в образе Шумафа, присутствует его, Керашева, исповедь.
